Вечер как-то сразу не сложился. Неприятности шли одна за другой. Сначала, во время встречи с сослуживцем и одноклассником на его территории, в одном из военных поселков, в комнате «чудильника», холодильник, после второй бутылки водки, выполз на середину кухни и закачался. Водку пили мы, а не он, и это было вдвойне удивительно. Стол запрыгал с ножки на ножку, стулья под нами раскачивались. Бутылки на столе пробовали упасть и тонко звенели, ударяясь друг о друга. На улице что-то сильно гудело, на манер трактора. - Митя, не раскачивай стол! – громко возмутился я. - Я хотел сказать тебе то же самое! – заорал Митя. В коридоре раздался многоголосый женский визг и началась какая-то беготня с суетой. Замигал экран телевизора. Хлопали двери, раздавались истерические крики и детский плач, а мы, хотя нас раздирало любопытство, не могли встать из-за стола, потому что полные и уже откупоренные бутылки все время старались принять горизонтальное положение и разлить свое содержимое. Мы прижимали их к столу во всю ширину ладоней. - Митя, не раскачивай стол! - Я хотел сказать то же самое! Это безобразие и наши взаимные обвинения продолжались около минуты, затем все прекратилось, кроме криков в коридоре. - Мить, выйди посмотри, что там, может, помощь нужна, какой – нибудь шпак буянит, так я его живо успокою, чтоб не мешал офицерам отдыхать! Митя вышел. Оказалось, мы только что пережили землетрясение силой 7,8 баллов по шкале Рихтера. Гул, который мешал нам разговаривать, оказался голосом ожившей на время Земли. Менее сильные землетрясения проходят беззвучно. В день по три мелких, раз в три-четыре дня покрупнее, раз в год среднее, раз в семь-девять-двенадцать лет сильное. К ним привыкаешь и не обращаешь внимания, но документы и деньги желательно держать в сумке наготове. При первых толчках нужно встать под дверной косяк, схватить сумку и теплые вещи, а при возможности выскочить на улицу. Оказывается, семьи в коридоре этим и занимались, но дверных косяков на всех не хватало, а потом возникла пробка, с руганью и детским плачем, в дверях, ведущих в подъезд. Пришлось это событие обмыть, радуясь, что по нашему неведению шкала оказалась Рихтера, а не Эсмарха, поэтому обошлось без последствий, не как у остальных. Хотя у Эсмарха, кажется, была не шкала, а кружка, но для тех же целей. Блажен, кто занимается тем, чем занимались мы. - Сергей, жениться хочу, - поделился сокровенным Митя, опрокинув в рот очередную рюмку. Я озадаченно замолчал. У Мити и подруги-то не было, даже временной, а тут подобные заявления. - На ком? - На Люде-маленькой. Очень красивая. Это была вторая неприятность, я даже поперхнулся. - Мить, ну она же блядь, ее весь городок имел! - Не блядь, просто ее так жизнь била и несчастливые любви. Или любови? Да ладно, не важно, я ее перевоспитаю. И вообще, откуда ты знаешь, что блядь? Я не верю. На такой вопрос о невесте трудно ответить прямо, и я начал лавировать, если не вилять. - Ну, говорили… - Что говорили?- Митя был настойчив. - Гости у нее часто, мужчины. - Это не доказательство, она просто общительный человек. Конкретнее. - В ресторане каждый вечер. - А мы? Да и где еще отдохнуть? Конкретнее. Митя явно наслаждался труднодоказуемостью сомнительной непорочности невесты. Но некоторые иллюзии достойны только немедленного уничтожения, как компьютерные вирусы. Это был именно тот случай. - Под левой грудью родинка, еще одна в виде сердечка на правом бедре, с внутренней стороны, в трех сантиметрах от того места, где ноги расходятся. И на причинном месте седая прядь. Продолжать? Митя замолчал, а потом с грустью спросил: - Что, и ты там был? Друг, называется! - Нет, люди говорили… А что еще можно было ответить влюбленному? Митя помолчал, а потом упрямо сказал: - Все равно, я ее перевоспитаю. И я не видел ни родинок, ни того, остального. Мы еще не так близки. Но она меня любит. И согласна перевоспитываться. Я понял, что Людка-маленькая настроена серьезно. В свои двадцать три года Митя еще был девственником и ко всем женщинам, даже таким, как Людка-маленькая, относился трепетно, а не прагматично. Мы и в компанию его не любили брать. Когда пары уже занимались делом, Митя читал своей временной половине стихи Блока, Мандельштама, Гумилева или Есенина, цитировал Овидия и даже «Анналы» Тацита, пытался наставить ее на путь истинный, если она уж больно откровенно заявляла о своих желаниях, и вообще был больше похож на миссионера, сопротивляющегося кастрации дикими индейцами, чем на сексуально озабоченного нормального мужика. Девушки утром были злы и очень возмущались, особенно «Анналами». - Так бы прямо и сказал, что извращенец. Может, я бы и дала. А он все вокруг да около со своим тацитом. А «тацит» это что, болезнь такая? Была еще Людка-большая. Она была старой - целых 28 лет от роду! Но на безрыбье, как говорится, и сам раком станешь, и старушку вниманием не обижали. Обеих Людок близко знали не только военные этого поселка, но и многие другие, из приходящих в завод экипажей. В своих целях и методах достижения этих целей они были настолько похожи, что разница состояла только в комплекции и семи годах разницы в возрасте, отсюда и деление на «маленькую» и «большую». Целью было замужество, методом ее достижения – постель. Ни один холостяк гарнизона или ремонтирующегося корабля не был ими оставлен без внимания. Кстати, если вы переспали с женщиной, а потом узнали, что ваш друг или сослуживец побывал в той же постели, то вы уже не друзья, а молочные братья. Поголовье молочных братьев увеличивалось не по дням, а по часам. Девицы, сами того не зная, применяли на практике философский закон перехода количества в качество. То есть из такого количества мужиков все равно, рано или поздно, кого-то, да и удастся окольцевать. Кстати, обеим таки удалось. Тогда все было гораздо легче – СПИД еще не изобрели, паленую водку тоже, болезни, передаваемые половым путем, лечились обычными антибиотиками, а любовь не покупалась за деньги, достаточно было столика в ресторане или джентльменского набора в портфеле, а некоторые холостяки искренне верили в сомнительный постулат: « переспал – обязан жениться». И их окольцовывали такие вот Людки. И, что удивительно, становились преданными и заботливыми женами. Все это мгновенно пронеслось в моей голове. Надо было искать противоядие, но для начала воззвать к здравому смыслу. - Женишься – увидишь. Но я бы рекомендовал прежде увидеть, а потом жениться. Вдруг не понравится? Митька задумался, выкурил молча целую сигарету, а потом сказал: - Знаю, понравится. Вам же всем нравилось, сволочам. А я и не видел ничего. Только целовались. А хочется…Где, ты говорил, у нее родинка в виде сердечка? Расстались мы в задумчивости. Утром я рассказал друзьям о надвигающейся трагедии. Пришлось спасать ситуацию сообща. Никто не хотел лишаться ни одной из Людок. Ишь ты, индивидуалист-романтик нашелся! К кому бы мы сами ходили, если бы Людка-маленькая замуж вышла? К большой? Однообразно бы получилось. Да и одно дело быть молочным братом, а другое – другу рога наставлять. Неправильно это. Мите предоставили возможность увидеть все, и даже больше. Для этого пришлось смоделировать ситуацию, когда Людка-маленькая экспериментировала с очередным вероятным кандидатом в мужья в очень сложной позе, а Митя их застукал на горячем по дружеской наводке. А Митю мы развязали, чтоб не обижался. Развязали, как с помощью кинолога развязывают нерешительного кобеля. Уговорили Людку-большую, раскрыли Митины слабые стороны, устроили встречу. Она его не слушала, а просто, пользуясь своей комплекцией и субтильностью Мити, завалила его на кровать и изнасиловала, не слушая ни стихов, ни проповедей. В ресторане по этому поводу был большой сабантуй. Молочные братья веселились, поднимая бокалы за сохраненное поголовье гарнизонных б…дей и за нас, находчивых. После закрытия, набрав шампанского, шумной гурьбой двинулись благодарить Людку - большую. Она открыла дверь с недовольным лицом, в тапочке на одну ногу и просьбой не шуметь – Митя спит. Оказывается, на рассвете, этот козел сделал Людке-большой предложение. На свадьбе мы не были. Принципиально.
Старпом был невелик ростом, усат, изящен и интеллигентен в равном себе кругу. Вне его он был полным барбосом и иродом. Он закончил одесскую мореходку, а потом перешел в Военно–морской флот. Этакий новый Маринеско. Из-за хорошего английского его, еще гражданского моряка, направляли шпионом на судах почти во все порты мира. Проще перечислить страны, где он не был в должности четвертого помощника со спезаданием, чем те, где он был. Я не мог понять этого безрассудного шага: сменить такую интересную работу на флотскую рутину? Однажды он признался, что рапорт о переводе в ВМФ писал с большого бодуна, а потом о нем забыл. Их гражданское судно встретилось с военным кораблем в каком то иностранном порту. Обнимались, целовались, пили, переодевались в форму друг друга – военные в гражданское, гражданские в военное. Старпому так были к лицу погоны капитан-лейтенанта и китель, что к утру он с помощью друзей написал рапорт о переводе в ВМФ. Конверт подписал просто: «Главкому ВМФ. Лично». а охламоны – военные отправили его секретной почтой в Москву. О письме он к полудню и не помнил. А на флоте ничего не забывают. Писали – будьте любезны. Пришел приказ, и старпом сменил витые погоны моряка торгового флота на прямые, военные, со звездочками. Думать надо, что делаешь и кому пишешь. Жили мы на лодке в одной каюте, общались тесно. Он иногда напевал себе под нос песенку: « Знаю я где спят туманы, где ночуют ураганы, и когда цветут бананы на Канарских островах…» Поверьте, он знал. Чего не знал, о том не стеснялся спрашивать: - Христофорович, а каков срок службы гитары, через сколько ее списывают? На мой ответ, что через два года, но у нас гитара еще хорошая, он скептически покачал головой и загадочно сказал: - Была хорошая,- и вышел. Время было позднее, после отбоя. Казарма затихла в расслабленной дреме перед тем, как утонуть в тревожном сне, вскрикиваниях и пускании ветров. Эта дрема называется удивительно метко: отход ко сну. Но откуда-то издалека доносились неположенные звуки, нарушая сонную идиллию и воинский порядок: как будто кота тянули за яйца, а он жалобно мяукал. Потом раздались крики, звон, звук гулкого удара и треск. Разъяснение пришло само, в виде матроса Жандыбекова. Гитара украшала его шею, как жабо. Гриф сиротливо болтался где-то сбоку на уцелевших струнах. В спину его подталкивал старпом: - Ну, как тебе «испанский воротник»? Сам сказал, что списывать собираешься, так я поспешил использовать ее в воспитательных целях, чтобы зря, без пользы не пропала. Нечего после отбоя музыкой баловаться, личному составу спать мешать. Верно, Жандыбеков? У Жандыбекова глаза были почему-то круглыми и мутными, как у оглушенной динамитом рыбы. Ответить он явно не мог. Ругаться я не стал, все было преподнесено красиво. Жандыбеков тут же был наказан за порчу музыкального инструмента, освобожден из фанерной колодки и отправлен спать, а мы сблизились еще больше. Спокойно, циники, не надо гнусных намеков, только духовно. - Чувствую, Христофорович, сработаемся,- сказал старпом. - А то,- сказал я. Так удавшимся тандемом и служили. Было прекрасное солнечное утро. Голубым цветом искрились склоны вулканов, их вершины были скрыты легчайшей дымкой, как кисеей, ослепительно блестел снег на дороге и обочинах, а мы со старпомом, наслаждаясь этой красотой, шагали к катеру на Петропавловск. Лодка встала к пирсу минной базы, но с минами что-то не заладилось, и пришлось дожидаться следующего дня. Получилось «окно», которое необходимо было заполнить полезными делами. Я ехал в отдел технических средств пропаганды, чтобы передать две бутылки « шила» за киноустановку, загубленную прежним замом. Платить за нее в троекратном размере из собственного кармана (ремонту она не подлежала), мне не хотелось. Взыскивать деньги со старшего товарища, прорвавшегося в академию, тем более. Списывать ее было рано – сроки службы не вышли. Приходилось мудрить и откупаться. Старпом ехал в ателье, заказывать новую шинель. Выполнив миссии, мы встретились у вечернего катера. Когда мы прошагали два километра и вышли на пирс, нашей лодки там не было. Она стояла на рейде метрах в пятистах от берега. Ночевать на улице, – а мороз начал крепчать, - нам не улыбалось. Пришлось оценивать ситуацию. На лодке есть сигнальщики, которые несут постоянную вахту на рейде и должны заметить наш сигнал. На лодке есть доктор, по фамилии Туманов, который купил себе надувную лодку. Задача проста и ясна – вызвать доктора на лодке, и мы дома. Вопрос, как вызвать, решился просто. Перед въездом на территорию минной базы стояло КПП, на крыше которого был установлен прожектор. Матрос с КПП, увидев перед собой двух офицеров, поинтересовался, кому и как о нас доложить. Мы сказали, что здесь проездом, инкогнито, поэтому докладывать никому не надо. А вот подсадить старпома на крышу, к прожектору, просто необходимо. Старпом начал давать вызов в сторону лодки. Через десять минут с лодки ответили. Старпом просемафорил: « Пришлите Туманова с лодкой». С лодки ответили: « Не понял, прошу повторить». Повторив в седьмой раз и получив шесть раз в ответ ту же фразу, старпом начал звереть и рассказывать, что он сделает с боцманом, когда до него доберется, за плохую подготовку сигнальщиков по азбуке Морзе. Правда, один раз мы получили вопрос: « Какой туман?», и начали лихорадочно сигналить, что не « туман», а « Туманова», но дальше последовало все то же: « Не понял…» Холодало. Озверевший старпом передал раз пять слово « х…», спрыгнул с крыши и разразился отборнейшим матом в сторону боцмана, лодки, погоды, сигнальщиков, доктора, нашей незавидной судьбы, КПП, побережья, ВМФ, Камчатки и Бога. Матрос с КПП, раскрыв рот, слушал эту многоэтажную тираду, и даже пытался записывать: старпом был настоящим мастером слова. Не знаю, чтобы мы делали, если бы не «Уазик», в котором сидел командир минной базы. Им оказался мой старый и добрый приятель, еще с лейтенантских времен, когда я был помощником начпо по комсомолу, а он – командиром арсенала. Я никогда не плевал в командирский колодец. Это ценилось. Командир забрал нас в свой одинокий дом, чтобы скрасить одиночество (его семья жила в Петропавловске) и наконец-то расслабиться (командиры с подчиненными пьют очень редко и не сближаются). Лодку, оказывается, отогнали по штормовому предупреждению. Не знаю, был ли шторм на море, но у нас штормило всю ночь – мы гуляли. Правда, командиру часто звонили. Он брал телефонный аппарат и удалялся в другую комнату, извиняясь перед нами: - Простите, мужики, опять особый отдел. Нас это порядком утомило, и мы заставили командира признаться в причине столь частых вызовов. Оказывается, на побережье проявился вражеский резидент. Замечены световые сигналы в сторону моря, переданные неизвестным кодом. Расшифровано слово «туман», теперь выясняют, что резидент этим хотел сказать. Предложено объявить тревогу в части и искать резидента до потери пульса. - Жаль, такую теплую встречу испохабили, придется заканчивать отдых. Мы со старпомом переглянулись и захохотали. Командир базы решил, что у нас не все в порядке с мозгами: алкоголь иногда вызывает непредсказуемую реакцию организма. Давясь от смеха, я сказал: - Командир, мы же подводники, мы этих диверсантов каждую неделю поймать пытаемся. Пока не везет. А вам повезло. Вот он, диверсант! – и указал рукой на старпома. Командир онемел, а старпом возмутился: - Непонятным кодом, одно только слово удалось расшифровать! Матрос не только специальности не знает, но и военно – морского лексикона. Из всего богатства усваивает только «х…ня», «х…вина» и «кандейка»! Вымирает военно-морское искусство! А особисты тоже орлы, семафор от шифра отличить не могут, крысы сухопутные! А самая большая сука – наш боцман! Старпома опять понесло. Пока он разорялся, командир по телефону улаживал дело с особистом, объясняя причину сигналов. Особист не верил в конфуз и очень хотел, чтобы все же была объявлена тревога на всей флотилии. Его можно понять: эти ребята всю жизнь такого случая ждут, спят и этих шпионов видят, и когда удача наконец-то поманила, трудно поверить в очередное «зеро». Командиру пришлось приглашать особиста на очную ставку с нами. Тот нехотя поверил своим глазам, но не отказал себе в удовольствии проверить наши документы, а потом, с тяжелым вздохом, удалился. На пороге он произнес: - А я-то шифровальщице не поверил, что пять раз передано слово « х…». Я ей сказал, что у нее на уме «х…», - не замужем еще. А глядя на вас, товарищи офицеры, удивляюсь тому, что вы еще что-то, кроме этого слова, передать умудрились. Старпом возмутился: - Не надо передергивать, это было три бутылки шила и пять часов назад, тоже мне, психолог! Командир, примирительно помахав рукой, закрыл дверь за особистом, и мы продолжили. В шесть утра лодку подпустили к пирсу. Мы долго обнимались, расставаясь, быть может, навсегда. Командирский «Уазик» доставил нас до вчерашнего КПП. Вчерашний же матрос неожиданно поклонился нам в пояс: - Ну, спасибо Вам, товарищи офицеры! Теперь я знаю, что такое наручники и застенки Родины, меня всю ночь допрашивали и били. А я даже не знал, кто Вы и откуда взялись. Излагал, как все было, а мне не верили. Я рассказал, что пришли два офицера, один украинец. Вы же назвали свою фамилию – Конгнито, я запомнил, хоть и трудная. На «о» заканчивается, значит, украинская. А они кричали, что только дурак не отличит чистокровную американскую фамилию от хохляцкой,- и захлюпал носом. Старпом по-отечески похлопал его по плечу и по-доброму утешил: - Не плачь, матрос! В тридцать седьмом тебя на рассвете уже расстреляли бы, а тут даже с вахты не сняли. Тебе повезло, по сравнению с теми, кто вчера мои сигналы прочесть не смог. Вот за них помолись, сынок! – и решительным шагом направился к лодке. Ясно видимый спиртовой шлейф стелился за ним, как плащаница русского витязя, спешащего ввязаться в бой с печенегами. Через два часа боцман и сигнальщики знали азбуку Морзе лучше, чем ее изобретатель. То, что Туманов купил лодку в прошлый приход в Петропавловск, и оставил ее дома, во внимание принято не было. Предупреждать надо. Он тоже был наказан, несмотря на то, что доктор, а скорее всего, именно за это.
Стояли наши корабли во Владивостоке, в ремонте. Модернизировались в очередной раз. Имели они специальное назначение, а значит и пропуска на них были специальные, с массой печатей и секретных значков. На юте стоял не матрос, как обычно, а офицер или мичман, проверяя документы у прибывающих. Сход с корабля был тоже строго регламентирован. Мы стояли в родном для многих Владивостоке, как в иностранном порту. Даже офицеры должны были в час ночи, не позже, возвращаться на корабль. Опоздавшие оставались «без берега» на все время ремонта, а это не меньше трех-четырех месяцев. За время службы многие растеряли прежние курсантские навыки и не успевали за четыре часа на берегу отдохнуть так, как мечталось в одиночестве ночной каюты. Грезы, в большинстве случаев, так и не реализовывались. Не всем везло, как нашему штурману. Однажды он зашел в ресторан «Зеркальный», и познакомился с женщиной. Женщина оказалась кандидатом наук по астрономии. Срабатывающее ранее безотказно, после чего девушки спешили расставить ноги, шокированные глубиной познаний, собственным невежеством и сравнением: « Посмотри, какая звездочка – это альфа Центавра, она такая же недоступная и недосягаемая, как ты», которое они тут же старались опровергнуть ( и опровергали, смею вас заверить), - пришлось отставить. Он лихорадочно вспоминал названия звезд и созвездий на теплом летнем небе, а она называла расстояние до них в парсеках, интенсивность свечения в канделах, сопутствующие планеты и спутники. Штурман потух. Он понял, что с такой умной женщиной удовлетворить свои первобытно-половые инстинкты не удастся. Он начал « отрабатывать». - Извини, дорогая, но проводить тебя, как и составить компанию на ночь, не могу. Служба зовет. Я заступаю дежурным по кораблю и должен покинуть тебя немедленно. На этом эпизоде штурман делал паузу и выжидательно смотрел на лишенных схода. - Ну-ну, не тяни, и что?- вопрошали они с лихорадочным голодным блеском в глазах и детской верой в хороший конец сказки. Штурман не обманывал их ожиданий. После эффектной паузы, он с гордостью ставил всех в известность о конце скоротечного романа. Это помогало утвердиться профессионально и сгладить собственную растерянность при тестировании на профпригодность, а так же еще раз доказать, что все женщины – просто женщины, и именно женское начало в них доминирует: - И вот тут она и говорит: что ж ты раньше не сказал, миленький? Ну, давай в этом подъезде, в стояка, и по - быстрому! Сидящие восклицали, завидовали, смаковали и строили надежды. Саня Жбанов тоже слышал этот рассказ. Неоднократно. Более того, эта кандидат наук приходила к нему во сне. Сначала он уничтожал ее познаниями в астрономии, а потом долго и самозабвенно имел. Он не сходил с корабля уже два месяца, и поллюции, характерные для юношей в период полового созревания, а не для старшего лейтенанта, навещали его регулярно. И вдруг – долгожданный и неожидаемый уже сход. Саня не сошел – ринулся. Кабак гремел музыкой и манил женским призывным смехом. Саня выбрал. Девица, натанцевавшись, сообщила, что живет еще с двумя подружками, которые не прочь познакомиться с таким красавцем. - Скажите, Саша, а как вы относитесь к оргии? Я не знаю, что это такое, но не прочь поучаствовать вместе с подругами. Только для расширения кругозора, поверьте. Вообще – то, я не такая, но устоять против вас я не могу…Да и подруги как сестры мне, мы всем делимся… У Жбанова от ее слов кружилась голова и сладко ныло в паху. Все ночные грезы обещали материализоваться. «Группенсекс, группенсекс…» - билось в висках. Происхождения слова он не знал. Не знал и языка оригинала, но интуитивно думалось, что это немецкий. Ведь именно немецкая порнография изобилует не сюжетами, а телами и вожделенными частями тел. Ее он видел. Две кассеты. Понравилось. Случайная подружка (Катя? Лена? Оля? Света?) о чем-то продолжала щебетать. Он смотрел ей в глаза, кивал, с чем-то соглашался, но видел только п…. Нежную, розовую, слегка влажную, припорошенную темными волосками…Ыах, аж челюсть свело…А ТРИ п…!? Через два месяца сида?! Вот это подарок, вот это счастье! Сомнений в собственных силах не возникало. Цифра «три» начала казаться мелковатой, по сравнению с цифрой, скажем, «шесть». - Все, все, поехали,- потянул он Катю-Лену-Олю-Свету к выходу. Та не сопротивлялась. Такси летело быстро. Жбанов успел вкусить поцелуев и помять девушку в разных местах, распаляясь от ее хихиканья и «подожди-потерпи» еще больше. Он уже ничего не соображал. Все! Заслонила! П…! Она была гораздо больше, чем эта выделенная буква. Она ЗАТМЕВАЛА Вселенную! Двухкомнатная квартира приветливо распахнула двери, и там, действительно, были еще две девушки. Дверь открыла одна из них. Бушующие гормоны били в виски Жбанова тяжелыми кузнечными молотами и были готовы брызнуть… из глаз. Оргия началась быстро и сопровождалась стриптизом. Вскоре танцующие и пьющие девицы остались в одних плавках. Сорвал свою одежду и Жбанов, не отрываясь от созерцания колыхающихся перед ним ( всего в метре!) трех пар грудей. Он лихорадочно решал, кого трахнет первой. Все три были неплохи, но долг джентльмена подсказывал, что первой должна быть та, с кем пришел. Катю -Лену-Олю-Свету надо было отблагодарить за праздник. А потом он трахнет каждую в отдельности, а потом всех трех одновременно, а потом… В это время кто-то похлопал его по плечу. Сзади. Жбанов отмахнулся от этого похлопывания, как от мухи, но оно было настойчивым. Музыка смолкла. Раздраженно обернувшись, он узрел трех здоровенных,приветливо улыбающихся амбалов. Каждый был выше Жбанова на голову. Один из них ухмыльнулся: - Хорошо танцуешь! Все зареготали. Другой приобнял его за плечи и повел на кухню. Жбанов не сопротивлялся. Гормоны куда-то исчезли, а вместо них внизу живота появился мерзкий неприятный холодок. На кухне амбал без видимых усилий приподнял Жбанова и посадил его на кухонную плиту. - Будешь рыпаться – включу, а ребята тебя за плечи придержат. Бить не будем. Вот твои документы, их можно выкупить. Цена-700 рэ. Время – до двух часов дня. Иначе они лягут на стол твоему начальству с подробным описанием того, где, с кем, и в каком виде ты, коммунист, развлекался. Все ли понятно? Жбанов кивнул. Ответить он просто не мог - во рту пересохло. Нет более страшной потери для офицера, чем утеря документов. Это клеймо на всю жизнь, до пенсии. Их восстановят, конечно, но придется принять не одну сотню шпицрутенов. А партбилет? При мысли об этом становилось совсем плохо. Девиц в комнате не было, прятались, сучки, в соседней. Одеться пришлось на лестнице. То, что он опоздал на корабль, казалось мелким и не важным, по сравнению с загубленной жизнью. Жбанов брел, куда глаза глядят, не зная, как вырваться из капкана обстоятельств. До получки было далеко, занять можно было рублей двести – триста, не больше. Во Владивостоке все сидели на мели, здесь шла обычная, а не камчатская зарплата. Оставалось одно – вешаться. Он не знал, что группы поиска уже третий час рыщут по темному ночному городу, оступаясь в колдобины и матерясь в адрес Жданова. На одну из таких групп он случайно и наткнулся на рассвете, решая вопрос, на чем повеситься – на шнурке от флотского ботинка, или на ремне. - Вот он, гад проклятый, - облегченно ругнулся старший группы, капитан-лейтенант Разгуляй. – Все ноги из-за тебя, козла, сбили. Хорошо погулял? Жбанов, услышав родной голос корабельного снабженца, а затем и увидев его совсем рядом, разрыдался. Весь в соплях и слезах, он изложил события прошлой ночи. - Что делать? – вопрошал он. – Что делать? Разгуляй не зря был снабженцем, а посему прагматиком. - Как что делать, идти документы забирать. Дом-то хоть запомнил? Жбанов кивнул и повел группу к бл…му домику, а Разгуляй распределял роли. Жбанова спрятали в подъезде, а остальные рассредоточились по двору, скрываясь за деревьями и мусорными баками так, чтобы их сразу можно было заметить из окна квартиры. Разгуляй нажал на кнопку звонка. За дверью его разглядывали в глазок. - Откройте, особый отдел внутренней разведки комитета государственной безопасности. Не откроете – имею полномочия выбить дверь, - властным тоном произнес он и для пущей убедительности раскрыл перед глазком свой спецпропуск на корабль. Это сработало. Хозяйка квартиры была одна. Разгуляй продолжил тем же уверенным тоном, импровизируя на ходу: - Слава богу, вы живы. Где иностранный шпион, которого мы ведем от самого Новосибирска? Дело в том, что у него спецзадание – уничтожить генетический код русской нации. Надеюсь, вы патриотка. На счету этого резидента 738 загубленных жизней. Обычно, он выбирает самую красивую женщину в ресторане, проводит или не проводит с ней ночь, в зависимости от уступчивости дамы, а потом возвращается. Сейчас его излюбленное время – 5.30 утра. Видели бы вы эти отрезанные груди и ошметки гениталий! А кишки молодой жены академика, намотанные на люстру? Он очень хорошо владеет ножом – старая дамасская сталь, отточенный крис, режет тело, как масло. Вы не хотите увидеть свои внутренности, разбросанные по комнате? Он владеет особой техникой расчленения и жертва живет, созерцая все это, еще минут пятнадцать. Хозяйка бросилась в туалет, ее стошнило от живенько нарисованных картин, а может и от выпитого накануне. - Его главное оружие – внешняя безобидность и даже беззащитность. Главное – задание. Ради него он может снести побои, промолчать и со всем согласиться. Не оставил ли он сигаретных пачек с отпечатками пальцев, окурков с образцами слюны, пятен спермы для идентификации, документов, одежды, или чего-нибудь иного? Молчите – хорошо. Мы уйдем, а он вернется. Жаль мне вас, молодая, красивая, а уже не жилец. Впрочем, выставим-ка мы у вас в квартире внутренний пост, иначе говоря, засаду. Человек пять, я думаю, хватит. И, высунувшись в окно, гаркнул: - Заходи, ребята! Девица увидела, что двор заполнен неизвестными, выходящими из-за деревьев и направляющимися к подъезду, почти поверила в кровавую легенду и попросила: - Не надо засады. Он, сволочь, документы забыл. Она решила, что ментовская или гэбистская засада, оставленная на неопределенный срок, сильно повредит налаженному бизнесу. Разгуляй, войдя в раж, пообещал походатайствовать перед руководством о награждении ее именными часами с надписью: «За беспощадную борьбу со шпионажем от СМЕРШ» и даже поцеловал ей руку, пытаясь переместиться от кисти к плечу – уж очень аппетитным оно было, но потом вспомнил, зачем он здесь и кто она такая, и затормозил. Девица поцелуям не сопротивлялась, согласно кивала, но подталкивала его к двери. Крепко зажав в руке все документы Жбанова, обиженный Разгуляй наклонился к ее уху: - А сутенерам скажи: еще хоть одного с нашего соединения тронут – всем экипажем придем. Бывай. Девица лениво парировала: - Если бы не твоя страшная ксива, хрен бы я тебе открыла. Таких не видела, вот и купилась, радуйся. Она уже поняла подвох, но лучше отдать документы одного лоха, чем потерять бизнес. Счастливый Жбанов, получив красную и зеленую книжечки, готов был поцеловать Разгуляя в любое место, и даже неоднократно. Разгуляй отбивался. Дело закончилось для Жбанова простым лишением схода. На расспросы сослуживцев он отвечал односложно: - Да. Нае…ался. На всю жизнь. Оставшиеся два месяца, до самого окончания ремонта, Жбанов благодарно поил находчивого снабженца. На берег он больше не просился.
В бригаду привезли молодежь. Радовались все. Во-первых, матросы, которые меняли статус. Первогодки становились подгодками, подгодки годками, годки - гражданскими. Во – вторых, офицеры, в надежде, что уж этот призыв позволит залатать дырки в штатном расписании и будет лучше предыдущего, состоявшего из сплошных убоищ и уе… ищ. Ну, как еще назвать человека, выращенного из простого чабана до командира отделения, опрометчиво отправленного в отпуск и вовремя из него не прибывшего? С другой стороны, как можно обвинять человека (в данном случае командира подразделения, этот отпуск предоставившего), если он вырос в городе, а не глухом ауле (аиле) и не знает нравов, в нем царящих на протяжении веков? Старшина Бердыбеков ( Тихоокеанский флот на 98 процентов комплектовался матросами из Средней Азии и Закавказья) уехал в отпуск. Через десять суток, не считая дороги, он в часть не прибыл. Не прибыл и через двадцать. Командованию лодки пришлось докладывать о неприятном факте и отправлять на родину старшины целого мичмана. Мичман прибыл в знойный Таджикистан, добрался до нужного райцентра и в военкомате узнал, что до деревни Бердыбекова 180 километров. И добраться туда можно только на ишаках – горы. Мичман был молод, настойчив и не боялся трудностей. Сам он когда-то учился в Краснодарском сельскохозяйственном институте (не закончил), и имел второй разряд по конному спорту. Ишак – та же лошадь, только ростом поменьше. Короче, поскакал наш мичман по горам и долам. В военно-морской форме, вызывая законное удивление туземцев и овечьих стад. Путем расспросов местного населения, нашел аил, а в аиле семью Бердыбековых. По-русски они не говорили. С помощью жестов удалось выяснить, что Улугбек пасет овец в двух днях пути от аила. Сначала мичман очень смущался в незнакомой обстановке. Но затем увидел, что отец щеголяет в тельняшке, брат в хромовых ботинках, дядя в бескозырке вместо тюбетейки, а из- под цветастого халата сестры Бердыбекова выглядывают флотские штаны. Родные флотские вещи, пусть и разрозненные, придавали сил и уверенности. Он уже не удивился, увидев бабушку в голландке, и с «гюйсом» на голове, поверх платка. В ожидании Улугбека пили чай. Отец что-то рассказывал, а мичман, не понимая, проявлял уважение и кивал головой. Он настолько понравился отцу, что тот начал окликать пробегающую с лепешкой по двору сестру Бердыбекова, скалить желтые зубы и что-то белькотать, хитро прищуривая глаз и поглядывая на мичмана. Девушка все это время терпеливо стояла, смущаясь. Лепешка обжигала ей руки, но пока ата не отпустил, уходить нельзя. Да и мичман ей нравился. Сам мичман отнекивался, понимая, чего хочет старик. Становиться зятем ему вовсе не улыбалось. «Гюльчатай» его не прельщала. Он имел здоровые вкусы, сформированные грудастыми, полнозадыми кубанскими казачками, а ему пытались всучить обугленную солнцем, худую головешку. Борьба продолжалась каждый день. От мутного чая уже тошнило, но его постоянно подливали гостю в чашку, и не выпить было нельзя. Может, мичман бы и дрогнул от натиска и осады, а так же от «чайного» поноса, мучившего его все эти дни и ночи, но через неделю появился Бердыбеков. Он не очень удивился приезду сослуживца и был искренне рад. - Спасиб, товарища мичман. Служит хотель, радный не пускаль - овца пасть некому. Ата совсем балной. Бират нога болыт. Жиенщина нилызя. Пириехал – подарка сделал, форма понравылась. Назад иехат нэ в чом было. Грязный, давно потерявший цвет, прожженный в нескольких местах у ночных костров, халат подтверждал его слова. Мичман, несмотря на молодость, даже не попытался вернуть форму. Подарки не забирают. Он принял Бердыбекова, в чем тот был. Бердыбеков шел впереди и пел заунывные песни своей страны, мичман ехал на ишаке, ишак понуро шагал, думая о чем-то. Может, Буриданов осел был его предком, и он просто восстанавливал в памяти имена философов, которых при встрече нужно залягать до смерти. А может, его предком был осел Ходжи Насреддина, и он улыбался, вспоминая его похождения, а вовсе не скалил зубы. Так или иначе, но до цивилизации они добрались. Ишака сдали какому-то родственнику, а сами полетели самолетом – у мичмана вышел срок командировки, ему самому грозило наказание, и он счел за лучшее доплатить. Бесплатные проездные были только на поезд. А поезда на Камчатку не ходят. До Владивостока пять суток, потом трое пароходом до Петропавловска. Командировка закончилась шесть дней назад, и уже три дня мичман, по закону, был дезертиром. Подробности прибытия опустим, но детали операции по доставке старшины второй статьи в часть стали известны всему флоту. Во-первых, мичману контракт не продлили и отправили в Краснодар, к казачкам, доучиваться. Во-вторых, пришло негласное указание – матросов из Средней Азии и Закавказья не поощрять отпуском. Помните у Киплинга: « Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись…» Лучше присваивать очередные старшинские звания. Служили они неплохо, за власть. Куда там продажным за доллары американским сержантам! Итак, привезли неофитов. Все, радуясь, бросились в казармы смотреть на пополнение. Я опоздал немного с прибытием. Узнав, что командир в своей каюте, решил заглянуть к начальнику и другу. Оказывается, радовались не все. Наш командир плакал. Я был шокирован этим сверх меры, зная его как волевого и жесткого офицера. Он отхлебывал сухое вино из стакана, бил кулаком по столу, крутил «дули», кому-то наверху их показывая (думаю, отделу комплектования флота), и кричал: - Десять суток отпуска, не считая дороги? В Африку? Да вот хер вам, умникам! ТАМ только овцы были, а тут и крокодилы, и бегемоты, и перевороты! Он все не мог забыть отпуск Бердыбекова. Увидев меня, он утер слезу, отхлебнул еще, и почему–то шепотом спросил: - Зам, ты видел? - Что? – перешел на шепот и я. - Вот вечно вы замы так! Когда мелочь какая-то, вы ее раздуете до размеров авианосца, а мимо серьезного события проходите, не заметив! «Что»!- передразнил он меня. Потом, еще раз отхлебнув, жестом пригласил меня наклониться, и почти в ухо произнес: - Негры… - Какие негры, где? - я, грешным делом, подумал, что командир перенапрягся, готовясь к поступлению в академию и читая учебник по МРКД (международное рабочее и коммунистическое движение), в котором борьбе черных за свои права было отведено не мало места.- В Африке? - В п..де! У тебя под носом, в кубрике, а ты и не знаешь! Служить будут…На моей подводной лодке…Негры…Уй! Командира передернуло, а на глаза опять навернулись слезы. Я проникся серьезностью момента. У супостата процентов 80 экипажей кораблей имели темный цвет кожи. Это они охотились за нами, а мы за ними. И их – на лодку? А если в бою расовая принадлежность окажется выше долга? Я пулей выскочил в кубрик. Действительно, на крайней койке, у стены, сидело трое курчавых, губастых, темно-фиолетовых ребят. В синих робах советских матросов. Они о чем-то тихо говорили на незнакомом языке. - Может, суахили? – попробовал угадать я. Суахили я не то что не знал, но даже никогда его не слышал. Пришлось проверить догадки командира: - Do you speak English? Бойцы напряженно замолчали. В их темных, выпуклых, похожих на крупные темные вишни глазах с красноватыми белками, не мелькнуло даже тени понимания. И это хорошо, так как пришлось бы вспоминать тему «Допрос военнопленного» на английском, а именно ее я в училище и пропустил. Восточно-закавказский разговорник остался на лодке, пришлось начать с привычного: - Вассалом Алейкум! Бойцы оживились и почти дружным хором ответили: - Алейкум вассалом, ага-джан! Стало понятно, что мусульмане, но тень сомнения все же оставалась. И среди негров масса последователей этой веры. Тем более, по-русски они не понимали. В качестве переводчиков были вызваны: ассириец Джабаров, дагестанец Курбанов, уйгур Раджабов, таджик Бердыбеков, адыгеец Хаджоев, азербайджанец Валиев, грузин Габурадзе, узбек Давлетханов, туркмен Сейтмурадов и даже кореец Ким. Этакий курултай башибузуков, но без достархана. Казахов, армян, башкиров, татар и бурятов я решил не вызывать. Негры смотрели на нас довольно испуганно, но потом сообразили, чего от них хотят. Начался тест на опознание. Шестая проба – таджик Бердыбеков, виновник всефлотского шума – дала желанный результат. Негры зашипели, загукали и заклекотали. Они оказались особым таджикским племенем с примесью индийской, афганской и пакистанской крови. Племя живет в горах Памира, питается бараниной и лепешками. С гор они не спускаются, муку доставляет вертолет. В школу дети, естественно, не ходят, лишнее это при таком первобытном укладе. Диалект у них тоже был уникальный, даже Бердыбеков понимал их плохо. Однажды военкомат не выполнял план по призыву, и этих чабанов увезли тем же вертолетом, что доставил муку, в райцентр. Мука играла роль приманки, чтоб дети гор выползли из своих пещер к доброй железной птице. В этот раз птица оказалась злой. Потом какой-то умник определил, что чабанам место именно на подводной лодке – та же оторванность от цивилизации и минимум удобств. Все это я узнал позже. Получив ответ на главный вопрос и с воплем: - Таджики! Таджики!- я помчался к командиру. Наверное, я кричал в том же ключе, что и бедные болгарские крестьяне при приближении турок: « Янычары, янычары!», потому что командир уже доставал из сейфа пистолет, услышав мой истошный крик. - Александр Петрович, таджики!- выдохнул я. Командир молча спрятал пистолет в сейф - Зам, чего ты так разорался? Таджики и таджики. Не негры ведь. Чего глотку рвать? Зачем ты мне сказал, что это негры? Я же сразу понял, что азиаты, а ты заладил: « Негры, негры»… - Блин, ошибся, Александр Петрович. - Ну, ты уж постарайся больше не ошибаться. Выясни все. А то орешь про негров, я и поверил. И вообще, Захер Христофорович, почему не Вы лично принимали и встречали пополнение? Я оценил изящество хода и перевода стрелок. Командир не может проявлять слабость ни при каких обстоятельствах, особенно в случае с неграми. Даже передо мной. Ноблесс облидж – положение обязывает. - Захлопотался, Александр Петрович. В следующий раз всенепременно встречу. Первым. Я. Командир уловил сарказм в моем голосе и плеснул вина во второй стакан, появившийся на столе. Мы чокнулись и закрыли вопрос. Ни в Африку, ни тем более в Таджикистан, никто из нашего экипажа в отпуск не ездил. Никогда. Кстати, таджики – негры русский выучили за месяц. Не потому, что на нем разговаривал Ленин, а потому, что Бердыбекову присвоили очередное воинское звание – старшина первой статьи, и отдали несчастных ему в подчинение.
Я не буду надоедать искушенному слушателю рассуждениями о здоровье и методах его сохранения. Все знают, что здоровье лечат доктора. Были, конечно, эти эскулапы и у нас. Но так как моряки народ здоровый, работы у них было мало: травмы там всякие, отрезать чего-нибудь, или реже – пришить. Если не было больных, они, руки – то чешутся, то сами себе зубы плоскогубцами выдергивали, то с помощью ассистента, держащего зеркало, свои аппендициты удаляли. А как еще квалификацию и медицинские навыки сохранить, когда вокруг все, как лоси, здоровые, и под нож ложиться не хотят? Лечили матросов одной таблеткой, разломанной пополам: это одному - от головы, это другому - от живота. Проблема у них была одна: кого за себя оставить, когда в отпуск идешь. Обычно оставляли самого незанятого, секретаря комитета комсомола, «комсомольца». Спасибо одному человеку, прекратил это безобразие, и с тех пор или флагманский доктор замещает, или врач с соседнего корабля. А дело было так. Гена Фараонов получил ключи от докторской каюты, зеленку, анальгин и приказ на замещение доктора на время отпуска. Инструктаж с ним доктор провел, но Гена забыл, какую половину таблетки от чего использовать. Зато он помнил главный медицинский постулат: «не навреди», и пользовал больных, по-флотски – симулянтов, только зеленкой, проводя наружное, или, как он сам его называл, поверхностное лечение. Болит голова - лоб зеленкой мажет, живот болит – мажет живот. На третий день после отъезда доктора весь экипаж был исключительно здоров, только несколько перемазан изумрудной зеленью. Собрался как-то Гена на сход, а ему его «зарубили». За внешний вид экипажа. В расстроенных чувствах начал он в докторском шкафчике рыться, и нашел кварцевую лампу. Посмотрел на нее, в руки взял, рукавом, как Аладдин, потер. Джинн, правда, не появился, не выживают они на кораблях, а вот мысль пришла: не будем ждать милостей от начальства, бесперспективное это дело, сами себе создадим условия. Пригласил в гости лейтенанта-артиллериста, сообразили они насчет закуски, шила где-то достали, кассету в магнитофон вставили, музыку слушают. Выпили по маленькой. Лампу лечебную на стол поставили, включили. Сами в плавках и темных очках, а для полноты ощущений кран умывальника открыли, загорают и плещутся. А как выпили, так еще и танцевать начали, с криками: - У вас зима, а у нас лето, солнце, Ялта! Так под буги-вуги пару бутылок и прикончили. А лампа на столе горит, бело - фиолетово так сияет, шоколадный загар создает. Как же из Ялты, да без загара? Погуляли часа три, устали, повыключали все, спать легли. Ночь прошла хорошо, под анестезией, а вот утро… За удовольствие ребята расплатились собственной шкурой. Она висела лохмотьями по всему телу, кроме мест, где были плавки, и белых «очковых» пятен вокруг глаз. Мало того, что зрелище было мерзопакостным, они и стоять не могли, не то, что ходить. Тела были в мерзких пузырях-водянках, лопающихся от малейшего прикосновения. Из-под отслужившей свое сожженной кожицы светилось живое, сочащееся мясо. Вот это погуляли, с размахом, по курортному! У них даже языки распухли. А ты не пой, когда в солярии находишься, и язык лишившему тебя схода начальнику не показывай, тем более, за глаза. Пришлось отправлять их, хорошо отдохнувших, в госпиталь. Там решили, что привезли больных с предпоследней стадией сифилиса, но венерологическое было переполнено, поэтому пересмотрели диагноз и определили чуму. А раз чума, так их в инфекционное отделение уложили. Больные, которые с ящуром или гепатитом лежали, в окна повыпрыгивали, когда наших друзей увидели. В курилке инфекционников живо обсуждался извечный вопрос: кто виноват и что делать. Особенно громко один старлей возмущался: - Мало того,- говорит, - что на любимой женщине «желтуху» поймал, в госпитале мандавошек привили, а теперь и чумовых привезли? И куда я, после выписки, такой пойду, кому нужен буду? Одну беду извел, от второй вылечат, теперь третью преодолевать буду. А если я не согласен? Кто не знает, поясню, что мандавошка и вошь платяная – одно и то же лицо. Кастелянша белье в кладовке не проветривала, вот они, эти звери, и завелись, а потом больным прививались. Причем непорочно, с простыней и пододеяльников. Начальник отделения керосин лично приносил и больным в пузырьках раздавал, кому для профилактики, кому для лечения. У старлея, почему-то, популяция оказалась особенно живучей, он даже сейчас нервически вздрагивал и ожесточенно скреб чешущееся место. Кто-то выдвинул версию, что больных, которые успешно перенесут чуму, запишут в спецназ и отправят на Ближний Восток. - А там двойную надбавку платят? – поинтересовался здоровенный мичман, заработавший гепатит во время уничтожения, на спор, 20 литров магаданского пива (обычный человек извергал пену и начинал травить уже после третьей бутылки). Узнав, что тройную, в валюте и с сохранением зарплаты на Родине, он оживился и вызвался сходить к чумным на разведку. - Мужики, вы откуда, из какой горячей точки? – вопросил он у Гены через открытое окно палаты. Гена открыл белесые от боли глаза и еле прошептал, с трудом шевеля запекшимися губами: - Из Ялты… В тот год ни один офицер или мичман с Камчатки в Крым не ездил – чума. Все ожесточенно стремились в Сочи, или, на худой конец, в Одессу, хотя там с худым концом, впрочем, как и в других местах, делать нечего. Потом доктора разобрались с нашими героями. Начальник инфекционного расстроился, что не та болезнь, он тему для диссертации выбирал, предложил чуму этим больным, в назидание другим, привить. Но уж больно слабой парочка была, отговорили его коллеги-эскулапы, больных пожалели. «Наверх» медики доложили, что к лейтенантским болезням, помимо триппера, добавилась новая – обширный ожог тела ультрафиолетом. Учить офицеров пользованию подобными приборами, как медики предложили, начальство не захотело, другое решение приняло: солярии искоренить в зародыше. С тех пор кварцевые лампы на корабли просто не выдают, докторов замещают исключительно доктора, а моряки загорают только в естественных условиях.
