Важное
Российские фрегаты применили в Средиземноморье гиперзвуковые ракеты "Циркон"
Новые направления 
|
Человек без острова. Окончание Однажды я решил повторить свой берлинский опыт и разыскал в справочнике «Весь Петербург» за 1912 год домашний адрес Новопашенного — улица Большая Зеленинская, дом 31... На этой же улице квартировал и его соплаватель — лейтенант Колчак, только в самом начале ее, в доме 3. Новопашенный жил ближе к Большому Крестовскому мосту через Малую Невку — на углу Барочной улицы. Старая, темного кирпича, пятиэтажка с красивой некогда, шлемоверхой угловой башней не смогла ничего сообщить о своем загадочном жильце, ушедшем отсюда в Арктику, да так сюда больше и не вернувшемся. Да и не до жильцов ей, предназначенной на слом, сейчас было, как не было и жильцам дела до ее обветшавших стен и забитого фанерой окна в романтической башне. По иронии судьбы, прирос к дому гриль-бар «Аляска», будто напоминая, что хаживал Петр Алексеевич и на Аляску... И снова сижу в «сокровищнице на Миллионной» — Центральном государственном архиве ВМФ. Листаю пухлые «дела»... Там строчка, тут строчка, словно искры отгоревшей жизни... «В период русско-японской войны П.А.Новопашенный принимал участие в сухопутной обороне Порт-Артура, в установке корабельных орудий на береговых батареях». Одной из них — батареей Скалистых гор командовал лейтенант Колчак... Еще одна архивная справка: «17 июля 1904 г. приказом командующего флотом в Тихом океане № 135 награжден орденом Анны 4 степени с надписью «За храбрость» за охрану устьев реки Ляо и минных заграждений и распорядительность по заведыванию сигнальной станцией на форте Инкоу». «В январе 1906 г. возвратился с Дальнего Востока в составе крейсера «Россия», где исполнял должность ревизора (по современной терминологии «помощник командира корабля» — Н. Ч.) «В 1907 г. награжден денежным призом «за лучшую стрельбу из 3-линейной винтовки». Стоп! Вот это очень важно: «3 — 5 апреля 1918 года Новопашенный возглавил делегацию Балтийского флота на переговорах с германским морским командованием по вопросу о положении флота в Гельсингфорсе, которые закончились Гангэудским соглашением, предоставляющим находившемуся в Гельсингфорсе русскому флоту и личному составу полную безопасность и защиту при соблюдении некоторых условий». За этим последовало его последнее плавание во льдах, вошедшее в историю флота как «Ледяной поход». Но в этих «делах» я ничего не нашел еще об одной стороне деятельности Новопашенного: о его работе шифровальщиком в Службе морской разведки у контр-адмирала Андриана Ивановича Непенина. В ту пору адмирал овладел аппаратом, «читающим чужие мысли». В «Черном кабинете» или «Сосновом ските», как называли Центр радиоразведки, читали немецкие шифрограммы. Вскоре после назначения адмирала Непенина командующим Балтийским флотом оракулом из «Соснового скита» стал капитан 1 ранга Новопашенный. На его долю выпадет Моонзундское сражение. Рукою очевидца. (Советская монография «Моонзундская операция», 1928 год, тираж 800 экземпляров. Автор — бывший сослуживец Новопашенного по Балтике барон А.Косинский, преподаватель Военно-морской академии РККФ.) «Переходя к Службе связи, я ограничусь также отзывом адмирала Бахирева: «Начальник Службы связи капитан 1 ранга Новопашенный шел навстречу нашим нуждам, и просьбы наши им исполнялись, если к тому представлялась возможность. Разведок фактически мы производить не могли, но все же достаточно осведомлены были о движении и возможных намерениях противника из его телеграмм». Знать бы ему тогда, что не пройдет и трех лет, как судьба забросит его навсегда именно в Берлин, в стан бывшего неприятеля, и там ему придется заниматься тем же, чем и в «Черном кабинете»... Так же тесно, как с адмиралом Непениным, был связан Новопашенный с другим замечательным моряком своего времени — адмиралом Щастным. Три портартурца, три судьбы, и каких судьбы! Гельсингфорс. Кронштадт. Весна 1918 годаАлексей Щастный... Чтобы по-настоящему оценить то, что свершил этот человек и чего стоил ему «Ледяной поход», нужно вспомнить, что Балтика — море замерзающее, и никогда до того злополучного февраля боевые корабли во льдах не ходили, а пережидали зимы в гаванях. И прежде чем решиться на этот немалый риск — вести особенно тонкобортные эсминцы и хрупкие подводные лодки меж ледяных глыб, Щастный призвал себе на помощь капитана 1 ранга Новопашенного и старшего лейтенанта Транзе, обладавших уникальным опытом плавания во льдах, да к тому же арктических. Впрочем, главным ледовым советником его был Николай Транзе, так как на Новопашенного Щастный возложил военно-дипломатическую миссию. Петр Алексеевич вел с немцами переговоры в Гангэ, выторговывая льготные условия эвакуации флота, оттягивая время ультиматума...«Этой делегации, — писал капитан 2 ранга Г.Граф, — было передано требование, чтобы к 30 марта весь русский флот покинул Гельсингфорс; те корабли, которые, по своему состоянию, принуждены будут остаться, должны в условленный час поднять флаг «Щ». Это значило, что на них осталось минимальное количество команды, необходимое лишь для охраны, и то, что они не примут никакого участия в борьбе немцев с финскими красными. В случае неисполнения этих требований германский адмирал угрожал принять активные меры». По возвращении делегации капитан 1 ранга Щастный решил во что бы то ни стало вывести все корабли в Кронштадт. Совершенно не считаясь ни с двусмысленными приказаниями Москвы, требовавшей то вывода, то оставления флота, ни с определенным давлением со стороны англичан, требовавших его уничтожения, Щастный приступил к выполнению этой сложной задачи. Тридцатого марта германская эскадра вошла в Гельсингфорский рейд, и одновременно с войсками ее десант занял город. Переход в Кронштадт был особенно тяжел для маленьких кораблей. С трудом ломая лед, они страшно медленно продвигались вперед. При нормальных условиях этот переход занял бы всего десять-двенадцать часов, теперь же многие миноносцы совершили его в восемь-девять дней. Однако, несмотря на такие трудности, все корабли благополучно дошли до Кронштадта, и только несколько миноносцев оказались с сильно продавленными бортами. Многие корабли дошли, имея самое ничтожное количество команды, едва достаточное, чтобы обслуживать котлы и машины на одну смену. Так же мало на многих кораблях было и офицеров — иные шли только с одним командиром. Это был исторический, но вместе с тем и глубоко трагический поход русского флота, еще недавно мощного, в блестящем состоянии, а ныне разрушенного, непригодного ни к какой борьбе. Во время этого последнего похода во флоте еще раз вспыхнула искра прежней энергии, прежнего знания дела, и личный состав сумел привести его в последнюю базу. Главная заслуга в том, что флот был приведен в Кронштадт, без сомнения, принадлежит капитану 1 ранга А.М.Щастному. Только благодаря его энергии суда не были оставлены неприятелю или затоплены, как того хотели союзники. Придя в Кронштадт, часть судов перешла в Петроград и расположилась там вдоль всей Невы, часть же миноносцев и тральщиков была поставлена в Шлиссельбург для охраны берегов Ладожского озера. Теперь флот оказался вблизи от центра власти, под непосредственным влиянием и неусыпным наблюдением Смольного. Тем не менее, на нем далеко не все было спокойно, особенно в Минной дивизии. На многолюдных митингах, где выступали и офицеры, стали раздаваться речи против власти комиссаров и призывы к открытому восстанию. Наряду с этим разрабатывался и план овладения Петроградом после переворота на флоте. Смольному, конечно, сейчас же стало об этом известно. Немедленно начались аресты как среди офицеров, так и среди команд. Одним из первых был арестован A.M.Щастный, которому предъявили обвинение в измене. Депутация от команд, выехавшая в Петроград, чтобы требовать его освобождения, не была никуда допущена. Обвинение, предъявленное А.М.Щастному, было сформулировано так: «Щастный, совершая героический подвиг, тем самым создал себе популярность, намереваясь впоследствии использовать ее против Советской власти». Такая странная формулировка обвинения не может не поразить каждого здравомыслящего человека, тем более что на суде не приводилось ни одного факта, не было ни одного свидетеля, показывавшего против А.М.Щастного. Наоборот, все показания в один голос говорили в его пользу. Против Щастного выступил только один — Троцкий. А.М.Щастного защищал присяжный поверенный В.А.Жданов. Он произнес блестящую речь. Защищать было легко, так как за подсудимого говорил его подвиг. Присутствовавшие ни одной минуты не сомневались, что будет вынесен оправдательный приговор. Когда судьи наконец удалились в совещательную комнату, Троцкий, бывший только «свидетелем», тоже шмыгнул туда: он боялся, что, под влиянием речи защитника, судьи вынесут оправдательный приговор. Суд вышел. Председатель верховного революционного трибунала громко и раздельно прочитал смертный приговор. В своем последнем слове на суде Щастный, в частности, сказал: «С первого момента революции я работал во флоте у всех на виду и ни разу никогда никем не был заподозрен в контрреволюционных проявлениях, хотя занимал целый ряд ответственных постов и в настоящий момент всеми силами своей души протестую против предъявленных мне обвинений». Непенин, Новопашенный, Щастный... Адмирал Непенин был убит в Гельсингфорсе по наущению большевика Дыбенко, Щастного расстреляли через год с небольшим. Не надо было быть астрологом, чтобы предвидеть судьбу последнего члена портартурской троицы, знавшей слишком много флотских секретов. И Новопашенный выбрал день — 29 июня 1919 года. Москва. Январь 1994 годаМне стало не по себе, когда ночью после торопливо-коротких междугородных трелей в телефонной трубке раздался голос: «Я — Новопашенная... Меня зовут Ирина Петровна. Я звоню из Канады...» Это был звонок почти что с того света. Только не в загробном, а в астрономическом, географическом смысле «того». Потому что там, на той стороне планеты, сиял сейчас солнечный свет и мир тот назывался Новым Светом...Спустя неделю после звонка из Канады в дверь позвонил почтальон и вручил мне большой бумажный пакет, запечатанный в пластик, сквозь который пестрели наклейки экстренной международной почты. На стол легли убористо исписанные странички воспоминаний дочери об отце, ксероксы послужного списка капитана 1 ранга Новопашенного, архивных справок, схемы родословного древа, фотографии, негативы... Право, что-то сдвинулось там, в потустороннем мире, от моего неосторожного вторжения в земную колею старого моряка. Ведь неспроста же не покидает меня ощущение, что между ним и мной возник некий «канал связи», как сказали бы кибернетики. Люди менее точных наук назвали бы его «духовной нитью» или еще как-то... Лавина информации опустилась с надмирных высот на мои немые зовы. Точь-в-точь как в горах на крик съезжают снежные обвалы. И еще подумалось: а ведь однажды траектории наших жизней пересеклись в одной пространственно-временной точке. Это было в Орше в 1950 году. Мне было четыре года, и я ехал в поезде из маленького белорусского городка, в котором родился, к бабушке в Москву. Поезд Берлин-Москва, куда меня посадили в Барановичах, шел через Оршу, где, быть может, уже умирал в тюремной больнице командир «Вайгача». Мы целых четыре года жили с ним в одном времени, даром, что мне оно выпало несмышленым детством. Но, может быть, именно это случайное обстоятельство помогло потом настроиться на общую волну? Однако, к делу! Итак, 29 июня 1919 года по дороге из Петрограда в Астрахань бесследно исчез военмор Новопашенный, к тому времени главный редактор «Морского сборника». Спустя 75 лет загадка этого исчезновения проявилась со всеми подробностями. «Папа не поехал в Астрахань, — сообщала Ирина Петровна в письме. — По дороге на юг он должен был донести о своем передвижении через какого-то местного начальника. Этот начальник, бывший морской офицер, оказался папиным приятелем. Он-то и доложил потом на запрос, проезжал ли Новопашенный в Астрахань, что проезжал. На самом деле отец принял твердое решение уйти к сослуживцам в Северо-Западную армию Юденича в Эстонию. Он повел группу моряков с семьями через псковские болота. Вел по компасу. Шли долго и мучительно. Папа потом рассказывал, что мужчины порой теряли надежду и хотели возвращаться обратно, но жены их подбадривали и не давали унывать. Они перешли красный кордон и ушли в Эстонию. Из-за того, что приятель-офицер подтвердил, что папа проезжал в Астрахань, его сначала не искали, и мама, которая ожидала моего появления на свет, была в относительной безопасности...» И снова все тот же ключевой вопрос, который перепутным камнем вставал в судьбе каждого россиянина, оказавшегося за кордоном: почему покинул Родину? Задавая его сотни раз, мысленно и устно, живым и покинувшим сей мир соотечественникам, я вдруг открыл для себя, что понятия «родина» и «государство» могут не совпадать; более того — могут быть враждебны друг другу. Разве не враждебным был для родины древних иудеев государственный режим римского протектората во главе с прокуратором Понтием Пилатом? Или для французов — государственная машина коллаборациониста маршала Петена? Или для чехов, венгров, словаков — империя Габсбургов? Да мало ли в истории примеров, когда люди воспринимали государство как оковы на теле родины, как машину для утверждения иноземного гнета под ширмой «независимости и суверенитета»? И разве не так воспринимал советскую власть Ленина-Троцкого человек монархических убеждений и православный христианин капитан 1 ранга Петр Новопашенный? А вместе с ним и миллионы его единомышленников и единоверцев, ставших под знамена Белой армии для борьбы с большевиками, захватившими власть. Если что и помешало Новопашенному сразу сделать свой выбор — уйти к Корнилову на Кубань или к генералу Миллеру на Север, так это рождение в 18-м году первенца, дочки Светланы. А следом и вторая наметилась — Ирина. Не всякий отец двух маленьких детишек, и к тому же очень долгожданных, решится броситься в омут гражданской войны. Однако выбор был предрешен, и Новопашенный в этот омут бросился со всем семейством, когда настал подходящий случай... А ведь карьера его на Красном флоте складывалась куда как успешно: ему доверяли не только экспедиции, но и главный журнал Флота в апреле 1919-го. По меньшей мере, два обстоятельства заставили его воспылать ненавистью к новым властителям. Это расстрел большевиками его боевого товарища и соратника по «Ледовому походу» Алексея Щастного. А чуть позже — зверское истребление царской семьи. Очень важно заметить, что Новопашенный не «сбежал за кордон, спасая шкуру», — как потом о нем судили-рядили — а ушел в белый стан, чтобы воевать. Уходя в Эстонию к Юденичу, Новопашенный руководствовался теми же мотивами, по каким и писатель Куприн надел в свои немолодые годы офицерскую шинель с трехцветным шевроном «северо-западников», и безвестный миру прапорщик Стефан Транзе, и командир крейсера «Богатырь» капитан 1 ранга Политовский, и командир тральщика «Китобой» лейтенант Моисеев, и еще тысячи и тысячи других русских офицеров, которые встали под знамена генерала Юденича. Впрочем, шли не только офицеры, но и рыбаки Чудского озера, составившие, по названию своего острова, Талаабский полк, и бывшие красноармейцы, переходившие на сторону бывшего противника батальонами... Не все так просто было в том девятнадцатом году, как пелось в агитках Демьяна Бедного. Не с бараньей покорностью меняла Россия кресты на звезды... Рукою очевидца: «Победоносное наступление С.-З. армии было подобно для нас разряду электрической машины, — писал автор «Поединка» и «Гранатового браслета». — Оно гальванизировало человеческие полутрупы в Петербурге, во всех его пригородах и дачных поселках. Пробудившиеся сердца загорелись надеждами и радостными упованиями. Тела окрепли, и души вновь обрели энергию и упругость. Я до сих пор не устаю спрашивать об этом петербуржцев того времени. Все они, все, без исключения, говорят о том восторге, с которым они ждали наступления белых на столицу. Не было дома, где бы ни молились за освободителей и где бы ни держали в запасе кирпичи, кипяток и керосин на головы поработителям». Разумеется, Новопашенный, как кадровый боевой офицер, далек был от мысли сражаться с поработителями кирпичами, кипятком и керосином. Он просто вернулся к тому, что делал три года тому назад, воюя с немцами, — возглавил Службу наблюдения и связи в Морском управлении Северо-Западной Армии. Служба эта как размещалась при Непенине в кадриоргском особнячке, так в нем же и возродилась, благодаря стараниям ее последнего главы — каперанга Новопашенного. Старания же Петра Алексеевича были направлены на то, чтобы вызволить из Питера как можно больше бывших сослуживцев, которым грозила «чрезвычайка». При этом в Красном Питере невольными заложниками оставались его жена и дети. Рукою очевидца: «...Отец организовал из Ревеля помощь морякам, которые должны были скрываться. Он посылал курьеров в Петербург к маме. Мама по вечерам на извозчике оповещала этих моряков и помогала им бежать. Во время последней (второй мировой — Н. Ч.) войны нас нашел в Берлине бывший солдат Нестеров, который был одним из тех курьеров-провожатых. Мама хотела бежать с ним к мужу в Ревель, но вернулась с самого начала пути, так как у Светланы начался жар. Эту группу потом всю поймали. Нестеров спасся, так как сумел отпроситься «до ветру»... Мама припоминала случай, когда один из курьеров отсыпался у нее в квартире, а ночью началась облава ЧК. Прошли по всем квартирам, а до нас не дошли. Может быть, поленились подниматься на самый верхний этаж, где мы жили? Бывало, и такой пустяк спасал людей. Но пришло время, когда и мама должна была скрываться. Она переехала к крестной Светланы. Все комнаты в ее квартире были заняты солдатами и матросами. Кое-кто из них знал маму, но никто не донес, что это жена «царского офицера». И все же слухи просочились. Однажды пришел комиссар и стал допрашивать маму. Мама говорила, что детей она прижила вне брака, замужем никогда не была и никакого Новопашенного не знает. Убедила ли она комиссара своей наивной ложью, нет, но только он проявил к ней вполне определенный интерес и, прощаясь, объявил, что завтра заглянет «на чашку чая». Мама, ей было тогда двадцать лет, и она была прехорошенькая, немедленно собрала нас, вещи и съехала с опасной квартиры. Когда же комиссар заявился «на чашку чая», то наша родственница набросилась на него с обвинениями, что мама якобы обокрала ее, а он — ее покровитель и, она смеет думать, что и отец внебрачных малюток. Обескураженный кавалер ретировался. Мы же все были спасены от столь опасного внимания к нашей семье...» Старое фото. Юная женщина со смятенным, чуть растерянным взглядом. Слишком много всего — от житейских перемен до вселенских потрясений — обрушилось на ее премилую головку в эти два года: раннее замужество и война, тут же забравшая мужа из дома, рождение — одной за другой — двух дочерей и голодный, холодный, опасный на каждом шагу Питер, гражданская война, муж за кордоном, посыльные-курьеры, полуподпольная жизнь, ежечасный страх грубого стука в дверь — что для них ее крошечные дочурки, если они и царских детей не пожалели? И все же во взгляде — решимость жить и бороться, помогать ближним и выживать самой, прикрывая детей. Наконец и она решилась на побег... «По рассказам мамы, она бежала с нами на санях через Финский залив. Помогли англичане. Я предполагаю, что это было под конец 1920 года, так как она закутала нас в меха. Ямщик неохотно нас взял. Он боялся, что плач маленьких детей всех выдаст. Но мы вели себя смирно и даже не кричали, когда сани перевернулись... ...Из Ревеля родители переправились в Англию, в Лондон. Отец работал в обсерватории. Но они не смогли прожить там на скудное папино жалованье и переехали в Германию...» В Германии начала двадцатых годов было еще сложнее прокормить семью. Но морально, психологически жить там русскому эмигранту было много легче, чем в гордом Альбионе, упивавшемся лаврами победителя и презиравшего своего провоевавшегося союзника, да еще подписавшего капитулянтский мир с Германией в Бресте. И немцы, и русские, нашедшие приют на земле вчерашнего противника, чувствовали себя примерно одинаково: как пассажиры, потерпевшие общее кораблекрушение. Правда, немцы были у себя дома, где, как известно, и стены помогают. И все же Германия стала для недавних российских подданных пусть не родной матерью, но вполне гостеприимной мачехой. «Берлин из-за близости к России, — свидетельствует «русский без Отечества» Михаил Назаров, — поначалу превратился в «проходной двор», через который эмигранты постепенно распределялись по другим странам... В 1922-23 годах в Германии жило около 600 000 русских эмигрантов, из них 360 000 в Берлине... В Берлине выходили десятки (русских — Н. Ч.) газет и журналов, работали три русских театра. Множество известных ученых продолжали свою деятельность в Русском научно-философском обществе, Религиозно-философской академии, в Русском академическом союзе; возникли десятки профессиональных объединений (инженеров, адвокатов, промышленников и т.д.), политических партий». Возникло и Общество взаимопомощи офицеров бывшего Российского императорского флота. Возглавил его Петр Алексеевич Новопашенный. «...Деньги отца не интересовали, поэтому жили мы очень скромно. Папа подрабатывал поделками с инкрустацией перламутра под японцев (научился в японском плену), а мама рукодельничала». Веймарская Германия весьма напоминала РСФСР двадцатых годов. Обе страны, потеряв монархов, пережив разруху военного поражения, зализывали раны и пестовали свои новонабранные армии, пока что помогая друг другу... Несомненно, в штабах рейхсвера помнили, кто такой адмирал Непенин, знали историю с шифрами, и теперь уже в подробностях, а значит, были осведомлены и о той роли, какую сыграл в разгадке кодов кайзеровского флота ближайший помощник Непенина, а затем и его преемник, капитан 1 ранга Новопашенный, ныне швартовщик на прогулочных причалах Трептов-парка. Разумеется, никто из бывших противников не собирался ему мстить. Более того, его, отменного профессионала, пригласили работать в дешифровальный отдел Главного штаба рейхсвера. Новопашенный принял приглашение. «Интересовались им и американцы... Несколько раз из СССР к нам подсылали моряков, якобы друзей, которые слишком въедливо расспрашивали о работе отца. А подселившийся к нам на квартиру некто Лев Семенович Багров вел себя настолько подозрительно, что мы не без оснований считали его агентом НКВД. При всем при том, Багров числился в Союзе моряков, возглавляемом отцом. Следы этого человека таинственно исчезли в Швеции. И все же Союз русских моряков в Берлине действовал успешно, оказывая бывшим русским морякам офицерам посильную помощь. Бывало, что из Франции, которая не очень хорошо обращалась с эмигрантами, высылались бывшие русские моряки. Так, у нас очень часто появлялся Буткевич (бывший капитан 2 ранга Виктор Николаевич Буткевич — Н. Ч.). Ходатайства папы большей частью были успешны. Только в одном, трагическом, случае ему ничего не удалось. Арвид Манфредович фон Буш, бывший лейтенант Российского флота (выпуска 1915 года), был арестован по доносу, обвинявшему его в крепких высказываниях по адресу Гитлера. Папе написал священник, который навещал Арвида Манфредовича в тюрьме, с просьбой помочь. Но до расстрела оставалось 10 дней, и папа ничем не смог помочь... Папа не принимал германского подданства и каждый год продлевал свой нансеновский эмигрантский паспорт. Он верил, что рано или поздно вернется в Россию... И он действительно, вернулся на Родину, но, увы, вовсе не как ее гражданин. В мае 45-го мы жили в маленьком тюрингском городке Ринглебене. Городок находился в американской зоне оккупации. Но в один день все резко изменилось — американцы, по договоренности со Сталиным, ушли за Эльбу, и буквально на следующий день к нам нагрянул НКВД. Обыск длился с утра и до вечера. Говорить друг с другом родителям не позволяли. Отец, по словам мамы, держался спокойно, только однажды побелел (у него была грудная жаба). Отобрали письма, золотые вещицы, документы, фотографии. Но иконы и кресты не взяли. Осталась и серебряная ладанка, с которой отец ходил в ледовые походы на Севере. Ею благословила отца его бабушка, которая любила его больше остальных внуков. Папа всегда носил ее под шинелью. Он был глубоко верующим человеком и в Берлине даже состоял старостой в нашем храме, что стоит на русском кладбище в Гегеле. Вот эту серебряную иконку Спасителя я храню теперь в своем канадском доме. Папу отправили в Заксенхаузен, ставший к тому времени советским лагерем для немцев. Правда, сначала его держали в тюремной камере с одним молодым немцем. Парня потом выпустили, и он рассказывал нам, что не потерял бодрости духа благодаря отцу, который каждое утро истово молился и исправно делал зарядку. Его сокамерник вольно или невольно последовал его примеру. За все эти долгие годы я получила от папы только одно письмо, которое пришло во Францию, где я жила. Он просил прислать папиросы и наши фото. Мы все, и он тоже, надеялись, что его отпустят. Ведь отпустили же его сослуживца по Балтийскому флоту барона Рудольфа фон Мирбаха (командира посыльного судна «Кречет» при Непенине — Н.Ч.). Кстати, с одним из его сыновей я состою в переписке... Однако в один печальный день отца вместе с другими «репатриантами» загнали в вагоны — ни сесть, ни лечь — и поезд двинулся на восток. Отец приехал в Оршу в бреду и горячке. Потом от одного его попутчика, товарища по несчастью, я узнала, что папа несколько дней провалялся в лазарете пересылочного пункта. В беспамятстве он выкрикивал корабельные команды и наши с сестрой имена. По сведениям этого же человека, его похоронили в Орше в общей яме. Лишь одно заветное желание отца было исполнено: он погребен не на чужбине. В его бумажнике я нашла крохотный конвертик с русской землей. Я положила его маме в гроб (она умерла в Берлине 10 сентября 1970 года) вместе с самодельной иконкой и статьей моего мужа о папе, которая была опубликована во французском географическом журнале. Но где могила отца? Я всегда мечтала, что ему будет воздано должное и имя его на карте Арктики будет восстановлено. Ведь даже сам Вилькицкий писал маме, что считает величайшей несправедливостью факт назначения начальником экспедиции его, а не Новопашенного, офицера, старшего и годами, и опытом. Недаром и Государь принял с докладом об итогах экспедиции именно папу, а не своего флигель-адъютанта. Я счастлива, что отца помянули на Родине добрым словом! Спасибо вам всем!» Кентшин. Апрель 1995 годаЭтой весной колесная судьба занесла меня в польский городок Кентшин, бывший восточнопрусский Растенбург, где в двенадцати километрах на юго-восток располагалась полевая ставка Гитлера «Вольфшанце». Мой польский коллега историк-журналист Ежи Шинский водил меня по лесным тропам от бункера к бункеру, поясняя кто в нем укрывался или что в нем находилось:— Бункер Геббельса, бункер Гиммлера, бункер Геринга, бункер Гитлера, представительство штаба сухопутных войск, бункер кригсмарине... А здесь работали шифровальщики. И тут меня кольнуло. Здесь работал и мой герой! Все три года, пока Гитлер управлял отсюда своими фронтами, здесь, под глыбой бетонного перекрытия, бывший моряк русского флота Петр Новопашенный дешифровывал радиоперехваты сталинских депеш. Если взглянуть на этот факт глазами инопланетянина, мы не увидим в нем ничего особенного: как работал в рейхсвере наемный русский эмигрант, так и продолжал он свои переводы цифровых текстов в буквенные и после 33-го года, исправно получая жалованье, ибо иных источников пропитания, в силу возраста, добыть уже не мог. И когда весной сорок первого его вместе с шифровальным отделом ОКБ привезли сюда, в сверхсекретную зону мозгового центра вермахта, он еще не знал, что ему скоро придется иметь дело с советской системой скрытого управления войсками. А когда узнал? По всем понятиям советского патриотизма, он должен был сказать: «Я не хочу работать против своей Родины» и получить пулю в затылок. Но он не был и не мог быть советским патриотом. Так обстоит дело, если посмотреть глазами инопланетянина. А если взглянуть на работу «лучшего шифровальщика вермахта» глазами моего отца, получившего в атаке под Витебском разрывную пулю в предплечье? Для него и его фронтовых сотоварищей Петр Новопашенный — враг, нечто вроде власовца. Никто бы из них не стал вникать в перипетии исторических обстоятельств. В этом главная драма командира «Вайгача», в судный час оказавшегося в стане врага. А ведь мог бы, как его соплаватель Борис Вилысицкий, тихо и мирно догорать в русском приюте под Брюсселем ли, Берлином аж до первого полета человека в космос. Новопашенный был верен себе до конца. И когда в тюрьме к нему наведывалась некая делегация, которая уговаривала 64-летнего старика перейти на работу в шифровальный отдел НКВД, он не согласился, не мог простить выстрел в спину Непенину, расстрел Щастного, кровавую вакханалию в доме Ипатьева, резню офицеров в Кронштадте и Севастополе, «баржи смерти», груженные его однокашниками — да мало ли еще крови было на тех, кто повел этот торг? Через пять лет бесплодных уговоров его отправили из Заксенхаузена в Россию, может быть, попал бы он в те самые места, где добывал себе полярную славу. Ведь даже на острове Вайгач был устроен лагпункт... Он не был нацистом. Он был профессионалом. Вопрос в другом. Новопашенный подсуден не трибуналу, а суду совести. Да, у него не было советского гражданства, но у него была малая родина, земля, где родился и вырос, — и какая земля — достославный город Новгород. У него был народ — русский народ, которому верой и правдой служили все его отичи и дедичи (прадед, поручик Томского пехотного полка Иван Новопашенный за отличия в боях против Бонапарта был возведен по ходатайству Барклая де Толли в потомственное дворянство). Петр Новопашенный невольно выступил в той совершенно особенной — этнически-геноцидной — войне против своего народа, против себя самого. Сознавал ли он эту вину? Не судим ли мы его с высоты наших нынешних знаний о фашизме, о подоплеке второй мировой? Нет такой вины, которую человек не смог искупить своей жизнью. Новопашенный искупил свой грех мученической лагерной кончиной. Теперь Бог ему судья. Судьба же его — документ двадцатого века, она раскрыта перед нами, как морская карта. Увы, на ней нет острова Новопашенного. Но на ней есть остров Ванкувер. На нем, в канадской провинции Британская Колумбия, в маленьком городке Виктория живет младшая дочь Новопашенного — Ирина. Она художник-фарфорист. Старшая — Светлана — живет в Берлине, где на русском кладбище в Тегеле похоронена их мама — Вера Новопашенная. Ирина Петровна прислала в письме карту своей новой родины. На схеме острова она обвела кружком свой городок и подписала: «Мы здесь». По рассказам тех, кто побывал в гостях у нее, знаю, что место необычайно красиво: сосны, песок, океан... Неподалеку течет Милк-Ривер, Молочная река. Так и хочется добавить — «кисельные берега». Хотя, возможно, жизнь на чудо-острове и не совсем кисельно-молочная... В том далеком 19-м году капитан 1 ранга Новопашенный, уйдя за кордон, к Юденичу, круто изменил не только свою жизнь, но и решил судьбу дочерей: они никогда больше не увидели Петроград, Россию, Родину. Однажды я узнал, что в Севастополь пришла посмертная посылка из Парижа от хранителя архива кают-компании русских офицеров Николая Павловича Остелецкого. Бывший севастополец завещал родному городу редчайшие комплекты морских журналов, выходивших в разных странах, куда забрасывала эмигрантская доля офицеров Российского императорского флота. Я листал их с душевным трепетом — передо мной лежали судьбовестные книги. Списки зарубежных кают-компаний. Розыски близких, друзей, сослуживцев. Скорбные листы флотского некрополя: погибли в гражданскую, расстреляны большевиками, сгинули на чужбине... Сотни фамилий, имен, чинов. Цвет и соль русского флота. До отхода московского поезда оставался час. Вещи были со мной, и я решил сидеть в Музее Черноморского флота до последнего. Оставались пять минут из отмеренного срока, а имя Новопашенного так и не попадалось. — «Ну помоги же! — молил я его. — Ведь помог же мне в Берлине. Теперь себе помоги!» Его судьба открылась, как счастливо снятая карта. За минуту до того, как захлопнуть «Бюллетень общества офицеров Российского флота в Америке», в раскрытом наугад августовском номере за 1956 год читаю чуть видные строки: «Новопашенный Петр Алексеевич, капитан 1 ранга, скончался в октябре 1950 года, по-видимому, в пересыльном лагере в Орше. Был схвачен большевиками в Тюрингии при неожиданном отходе американских войск». ...Сколько ни ездил через Оршу, всегда проезжал ее поздней ночью. А в этот раз поезд Минск — Петербург остановился у оршанского перрона днем. Вокзал здешний, по-сталински помпезный и эклектичный, весьма отдаленно напоминавший своей серо-оранжевой расцветкой и рустованной колоннадой Инженерный замок в Питере, — был облеплен мемориальными досками, извещавшими о том, что Оршу посетил как-то Калинин, что мимо проезжал Ленин, что вождь мирового пролетариата объявил комиссару станции благодарность... Не было лишь одной: «Сюда в 1950 году прибыл поезд с русскими репатриантами, среди которых был и выдающийся русский полярный исследователь, командир ледокольного судна «Вайгач» капитан 1 ранга Петр Алексеевич Новопашенный, сгинувший в оршанском пересыльном лагере...» И последнее, что удалось узнать о Новопашенном. Там, в Питере, в брошенной квартире на Большой Зеленинской остались тетради с его научными трудами, сконструированный им прибор для автоматической записи колебаний уровня моря — мареограф, графики послойной температуры арктического льда и многое, многое другое, не говоря уже о личных походных дневниках и фотографиях. Все это сгорело в 1942 году, когда в дом попала немецкая зажигалка. Сгорела лучшая часть его жизни — экспедиционная... Не могу отделаться от мысли, что в тот момент, когда Петр Новопашенный шифровал немецкие депеши, его рукописи горели от снарядов, сработанных на немецких заводах. Что это было — неизбежная на войне случайность? Плата за выбор, сделанный в 1919 году? В любом случае — трагедия ученого. Трагедия, какими полон наш век... Начало Продолжение Источник: , автор: Николай Черкашин Петербург — Берлин — Тикси — Севастополь — Москва
|
