Важное
Начало модернизации "Северной верфи" запланировали на конец 2025 года
Как повысить 
|
Главная / Издания / Литература / Книжная полка / Тарле Евгений Викторович. Экспедиция адмирала Сенявина в Средиземное море (1805—1807)
Дипломатическая борьба Сенявина с французами и австрийцами из-за Боко-ди-КаттароПредисловиеПервые годы жизни и службы Сенявин и Ушаков Начало средиземноморской экспедиции Освобождение русскими Боко-ди-Каттаро и далматинских славян от французского ига Установление боевого содружества русских и черногорцев Дипломатическая борьба Сенявина с французами и австрийцами из-за Боко-ди-Каттаро Возобновление Сенявиным военных действий против французов Успешные боевые действия русских и черногорцев против наполеоновских войск и окончательное утверждение Сенявина в Боко-ди-Каттаро Восстание в Далмации против французов Начало кампании Сенявина против турок. Поражение англичан в проливах. Неожиданный уход английской эскадры в Египет и отказ англичан поддержать Сенявина Победа русского флота у Афонской горы Последствия Тильзитского договора для Сенявинской экспедиции Сопротивление Сенявина требованиям Наполеона. Дипломатическая борьба Сенявина и Жюно — герцогом д’Абрантесом в Лиссабоне. Появление англичан на рейде Переговоры Сенявина с англичанами. Русско-английская конвенция 4 сентября 1808 г. Эскадра Сенявина в Англии. Нарушение англичанами подписанной конвенции. Возвращение в Россию Сенявин в царской немилости и подозрении в неблагонадежности. Разговор с министром внутренних дел. Декабристы и Сенявин Последние годы жизни Примечания Военная победа, одержанная Сенявиным 5 июня 1806 г. над французами, оказалась на первых порах лишенной какой бы то ни было дипломатической поддержки. В июне и начале июля 1806 г. в Вене, Петербурге, Париже и Лондоне происходили события, о которых Сенявин не имел (и не мог иметь) ни малейшего представления, пока на него не обрушился неожиданный удар. Дело в том, что угрозы Наполеона, направленные против Австрии, приобрели, наконец, почти ультимативный характер. Императору Францу оставалось либо самым категорическим образом требовать от Александра удаления (русских войск из Боко-ди-Каттаро и отдачи этого города австрийцам для немедленной дальнейшей передачи его французам, либо быть готовым к новой, совершенно безнадежной войне с Наполеоном. Русский посол в Вене Разумовский подвергался сильному нажиму со стороны австрийского правительства. Александр не хотел допустить нового разгрома Австрии, на которую он, несмотря на Аустерлиц и Пресбургский мир, все же рассчитывал как на некоторую опору в будущей борьбе против Наполеона. Вместе с тем из Лондона приходили тревожные слухи о том, что министерство после смерти Вильяма Питта желает круто повернуть руль британской политики и идти на мир с Наполеоном, для чего и послало в Париж лорда Ярмута, который уже и вступил в переговоры с французским министром иностранных дел князем Талейраном. Пруссия еще не освоилась с мыслью, что Наполеон ее кругом обманул и что не видать ей обещанного Ганновера. Фридрих-Вильгельм III еще льстил себя надеждой на поживу от навязанного ему насильно “союза” с Францией. Прусского министра Гаугвица считали всецело преданным Наполеону. В такой сложной обстановке царь решился на то, чего не пожелал сделать после Аустерлица: тоже вступить в переговоры с Наполеоном, который больше всего домогался заключения мира с Россией. Советнику посольства Убри было дано звание русского уполномоченного по ведению этих переговоров, и он был командирован в Париж. 8 июня 1806 г. в Париже русский уполномоченный Убри и французский уполномоченный генерал Кларк подписали мирный договор между Францией и Россией. Совершилось то, что еще накануне считалось немыслимым. Незадолго до этого Сенявину еще писали из морского министерства, инструктируя его о русской политике: “Берлинский кабинет, который находится ныне под управлением графа Гаугвица, министра, совершенно преданного Франции, не подает ни [275] малейшей надежды, чтобы в настоящих обстоятельствах можно было обратить решимость оного на всеобщую Европы пользу. Почему и остается нам только тщательнейше наблюдать за поведением Пруссии, дабы она по связям своим с Францией не обнаружила со временем излишнюю на внушения сей державы податливость, которая могла бы для России соделаться вредною”. Казалось бы, ясно, почему “его величество готов объясниться о средствах восстановить всеобщий мир, если Франция с своей стороны обнаружит приличную к тому податливость”. Но тут же было прибавлено нечто такое, что давало Сенявину надежду, хотя еще очень неясную и смутную: “На случай, однако же, если Бонапарте под каким бы то ни было предлогом восхотел обратить оружие свое противу Пруссии, то государь император, движим будучи единственно желанием спасти Европу от неизбежной уже гибели, не откажется поспешить ей на помощь всеми силами, в его распоряжении находящимися”. В пересланной Сенявину для сведения, руководства и исполнения выписке из документа, подписанного 8 июля 1806 г. русским уполномоченным Убри и французским генералом Кларком, значилось, что русские должны отдать Наполеону Боко-ди-Каттаро так же, как области Рагузу, Черногорию и Далмацию, причем Наполеон обещает республике Рагузинской “независимость ее, дабы она пользовалась оною, как и прежде под поручительством Порты Оттоманской”. При этом Наполеон обещает, что французы эвакуируют “турецкую область Черногорию, если по обстоятельствам войны они туда вступили” 1. А они туда вовсе не вступали! Сенявин получил этот документ лишь в августе, когда обстоятельства сложились так, что адмирал мог его не исполнить. Но еще до того, как он получил эту выписку из трактата Убри — Кларка, Сенявину пришлось выдержать большой натиск со стороны австрийцев, которым вовсе не нужно было ждать подписания договора Убри, чтобы, опираясь на прямое приказание Александра, потребовать от Сенявина ухода из Боко-ди-Каттаро. Но Сенявин медлил и вел свою линию. Ведь он и сражение 5 июня начал, уже зная, что царь велел ему передать Боко-ди-Каттаро австрийцам, то есть фактически — череа австрийцев — французам. Мы знаем из документов, что уже 4 июня, значит накануне боя, статский советник Санковский известил адмирала о решении царя. Получив его извещение от Санковского, Сенявин решил скрыть его от населения и продолжал военные действия. “... до того времени, пока можно было сие обстоятельство содержать в тайне, войска черногорские и приморские весьма дружно и храбро содействовали с нашими регулярными противу французов, что [276] весьма многе способствовало и одержанной над неприятелем июня 5-го славной победе”, — доносил впоследствии Сенявян. Но долго нельзя было, конечно, делать политику, решительно несогласную с волею царя: “...когда господин Санковский начал приготовлять народ к принятию с повиновением решения вашего императорского величества, то оное уже тогда не могло быть тайной, и с тех пор войска черногорские и приморские, пребывая в совершенном унынии, не оказали уже толикой храбрости. Воображение, что они принуждены сделаться австрийскими подданными, а потом к вящему своему несчастью порабощены будут и французами, крайне угнетало их дух, и они от сего потеряли всю свою бодрость против французов”,— доносил впоследствии Сенявин царю{2}. От Адама Чарторыйского и возглавляемого им министерства иностранных дел Сенявин в эти критические июньские дни 1806 г. отделался уже испытанным им простым способом: царь велел ему запрашивать обо всем, в чем он будет иметь необходимость, министерство иностранных дел через русского посла в Вене Разумовского, а Сенявин ни к Разумовскому, ни к его начальнику Адаму Чарторыйскому ни за какими инструкциями не обращался. И когда пришла 8 июня привезенная поручиком Феншем бумага от Чарторыйского, то Сенявин вместо какой-либо просьбы об инструкциях известил Чарторыйского в самой почтительной и ласковой форме, что он не совсем понимает, чего, собственно, князь Адам Адамович от него хочет. “Благоволите, милостивый государь, также принять нелицеприятную мою благодарность за лестный ваш обо мне отзыв и доброжелательство и при сем же случае позвольте мне испросить вашего наставления, в каких именно случаях и по каким предметам имею относиться к вашему сиятельству, ибо, находясь в недоумении касательно нового распоряжения (подчеркнуто Сенявиным — Е. Т.), о коем вы изводите упоминать в депеше вашей, я опасаюсь, с одной стороны, сделать какое упущение или же, с другой, утруждать ваше сиятельство неуместными донесениями и письмами”{3}. Этот вопрос о недоумении по поводу запросов месяца на 2 1/2—3 избавлял Сенявина от забот и докуки со стороны Адама Адамовича и министерства иностранных дел. Но что было делать со статским советником Санковским, бывшим тут же, в Боко-ди-Каттаро? Он определенно желал приступить к выполнению царского приказа. Смятение в Боко-ди-Каттаро воцарилось неописуемое. Сенявин на своем флагманском “Селафаиле” пошел в Боко-ди-Каттаро. Едва 25 июня “Селафаил” стал на якорь в Кастельнуово, как к нему явилась депутация от восьми коммунитатов город” и бокезской области и вручила следующее, напечатанное Владимиром Броневским в русском переводе прошение: [277] “Ваше высокопревосходительство! Наш препочтенный начальник и покровитель! Услыша, что государю императору угодно область нашу отдать французам, мы именем всего народа объявляем: не желая противиться воле монарха нашего, единодушно согласились, предав все огню, оставить отечество и следовать повсюду за твоим флотом. Пусть одна пустыня, покрытая пеплом, насытит жадность Бонапарте, пусть он узнает, что храброму славянину легче не иметь отечества и скитаться по свету, нежели быть его рабом. Тебе вестна любовь и преданность наша к монарху нашему, ты видел, что мы не щадили ни жизни, ни имущества для славы России; к тебе же, благодушный великий амирант наш (так обыкновенно называли адмирала), именем старцев, жен и чад наших прибегаем и просим, предстательствуй у престола монарха милосердого и сердобольного, склони его к молениям нашим, да не отринет он народа, ему верного, народа, жертвующего достоянием и отечеством, любезным каждому гражданину, для малого уголка земли в обширной его империи. Там под его державою в мирном и безопасном убежище уверены, что святотатственная рука грабителей Европы не коснется праха костей наших, и там, посвятив себя службе нового, но родного нам отечества, мы утешимся, позабудем потери наши и вовеки благословлять будем имя его. Если же, противно ожиданию и надежде, мы должны повиноваться злейшим нашим врагам, врагам веры и человечества, если ты не можешь позволить нам следовать за тобою, то останься спокойным зрителем нашей погибели. Мы решились с оружием в руках защищать свою независимость и готовы все до единого положить головы свои за отечество. Обороняя его, пусть кровь наша течет рекою, пусть могильные кресты свидетельствуют позднейшему потомству, что мы славную смерть предпочли постыдному рабству и не хотели другого подданства, кроме российского”{4}. Сенявин, выслушав все это, принял решение: несмотря на повеление царя, Боко-ди-Каттаро австрийцам не отдавать и военных действий против Рагузы не прекращать. Статский советник Санковский отступил перед этой решимостью. Славянское население сразу же воспрянуло духом после смелого решения Сенявина. “Все дороги впереди наших постов заняли отборные отряды приморцев и черногорцев, партии их снова появились под стенами Рагузы. Благодарность и усердие бокезцев были беспримерны: вся область представляла военный лагерь и везде раздавалось: да здравствует Сенявин! Где бы он ни показался, многочисленные толпы с почтением сопровождали его. [278] ...Дмитрий Николаевич, в душе кроткий, уклонялся от почестей и от всех изъявлений любви и благодарности к нему народной. Подчиненные его, на опыте познав личное его мужество, беспристрастную справедливость, не могли удивляться благородной его решимости, и, смею сказать, сия эпоха в жизни адмирала представляла истинное торжество гражданских и военных его добродетелей”{5}. Но дело этим, разумеется, не могло окончиться. Логика военного положения требовала от Сенявина, чтобы он, отказываясь сдать Боко-ди-Каттаро, предпринял те или иные шаги против генерала Лористона, с французским отрядом засевшего в Рагузе. Однако штурмовать укрепленную Рагузу, защищаемую многочисленным и прекрасно вооруженным французским гарнизоном, Сенявин не решился, тем более, что вносимая шаткостью и неопределенностью царской политики смута в умах продолжалась, и бокезцы уже не так помогали, как прежде, а в Рагузе жители, не зная своего ближайшего будущего, боясь, что завтра же русские уйдут, начали переходить на сторону французов. Сенявину верили, но в намерениях царя разобраться не могли. Итак, для такого трудного и рискованного дела, как штурм Рагузы, адмирал мог рассчитывать только на свои регулярные войска, бывшие под рукой, т. е. на 2300 человек. Пришлось приступить к осаде или, точнее, к блокаде Рагузы, причем необходимо было охранять очень растянутую линию. Флот Сенявина оказывал большую услугу военным действиям на суше. Он хватал французских корсаров, не допускал подвоза провианта с моря. Четыре роты “морских полков”, свезенные с кораблей, подавали пехоте пример выносливости и неустрашимости. “Здесь надобно отдать справедливость неутомимым войскам в. и. в., которые, быв всегда на открытом воздухе, ибо палаток иметь ни место, ни обстоятельства не позволяли, могли держаться столько времени в совершенном бдении”, — доносил впоследствии Сенявин царю. Могли бы помочь черногорцы, но их нельзя было в тот момент полностью использовать, так как черногорцы сторожили, наблюдая, как бы турки не пропустили французов через Албанию. “Черногорцы, сей храбрый народ, но не привыкший к повиновению, за всеми мерами, употребляемыми митрополитом их, по склонности своей занимался более добычами, чем вспомоществовал в подкреплениях. За всем тем осталось только одно опасение, чтобы турки не пропустили неприятеля через свои земли, откуда можно поставить войска наши между двух огней. Но они уверяли, что без кровопролития никак не пропустят”{6},— писал Сенявин царю. С тем же курьером адмирал отправил царю и новое донесение о вторичной присылке депутатов Боко-ди-Каттаро, умоляющих [279] русского главнокомандующего не отдавать город австрийцам. Сенявин рассчитывал этим смягчить возможное царское неудовольствие, вызванное прямым ослушанием адмирала. Вот что сообщал Сенявин Александру: “Жители Бокки-ди-Каттаро, будучи от г. статского советника Санковского извещены о решении вашего императорского величества отдать их провинцию императору римскому, присылали ко мне на сих днях депутатов с просьбами и протестами их. Депутаты сии, заливаясь слезами и рыдая, еще изустно меня просили быть заступником их пред вами, всемилостивейший государь. Имев многократные опыты неограниченного и беспримерного их усердия и приверженности к вашему императорскому величеству, дерзаю и я всеподданнейше поднести к подножию престола вашего благоговейное мое прошение о всемилостивейшем покровительствовании вернейшей сей провинции...”{7} Но вот 2 (14) июля{8} к Сенявину в качестве неожиданных гостей явились австрийский генерал граф Беллегард и с ним полковник граф Лепин, полномочные австрийские комиссары, и передали адмиралу непосредственное повеление Александра: “во уважение дружбы к австрийскому императору” царь повелевал Сенявину “сдать Катаро” австрийцам для передачи французам. Сенявин, по-прежнему решивший Боко-ди-Каттаро не отдавать, заявил австрийским полномочным комиссарам: “Пока Рагуза не оставлена будет французскими войсками и независимость республики не будет обеспечена верным поручительством, до тех пор Катаро не будет сдан австрийцам”. Натолкнувшись на такое сопротивление, граф Лепин отправился в Рагузу и стал убеждать генерала Лористона оставить Рагузу. Ничего из этого не вышло. 19 июля (31 июля) австрийцы снова явились к Сенявину. Граф Лепин на этот раз указал на то, что Наполеон угрожает Австрии не только дальнейшим удержанием крепости Браунау в своих руках, но и занятием других австрийских городов — Триеста и Фиуме, если австрийцы не добьются от Сенявина ухода русских войск из Боко-ди-Каттаро. Лепин предложил такой выход: австрийцы займут Новую Рагузу и, таким образом, отделят французов, стоящих в Старой Рагузе, от русских и этим дадут возможность русским войскам спокойно покинуть Боко-ди-Каттаро. Очевидно, австрийский полковник хотел этим успокоить русского адмирала. Но так как Сенявин и не думая беспокоиться, то он решил отвергнуть эту комбинацию, хотя, “дабы выиграть время и зная, что и оное предложение не могло быть исполнено, согласился для одного вида”. Ведь он всякое свое решение обусловливал получением согласия от царя, то есть обеспечивал себе проволочку в 2—3 месяца. [280] И вдруг, в разгаре этих труднейших переговоров с австрийцами, на русского адмирала обрушился новый удар: из Анконы прибыл к Сенявину французский капитан Техтерман, привезший официальное письмо от русского представителя в Париже, статского советника Убри. Последний уведомлял Сенявина о том, что 8 июля он от имени Российской империи подписал мирный договор с Французской империей. К этому письму была приложена приведенная выше выписка из мирного трактата, в которой говорилось о согласии России отдать Наполеону как Рагузу, так и Боко-ди-Каттаро и очистить Далмацию. Казалось бы, тут уж ровно ничего не поделаешь... Но Сенявин нашел способ и на этот раз оттянуть время и все-таки не уходить из Боко-ди-Каттаро. Он воспользовался следующими обстоятельствами. Во-первых, кто такой капитан Техтерман, привезший письмо от Убри? Почему у него нет специального паспорта (“вида”) от Убри?{9} Французского паспорта и письма от Убри адмиралу показалось мало для удостоверения личности Техтермана. Во-вторых, почему Техтерман “необыкновенным образом спешил возвратиться в Анкону, а бывши отпущен и воспользовавшись штилем, на своей требаке вошел в Рагузу”. Это поведение капитана Техтермана уничтожало, в глазах Сенявина, значение привезенной им выписки из мирного трактата: “Сей поступок внушил адмиралу подозрение касательно достоверности бумаг, им привезенных, и понудил ответствовать графу Лепину, что до получения новых повелений государя Катаро не может быть сдана”. Австрийцы, понимая, конечно, что Сенявин только прикидывается, будто он считает Техтермана самозванцем, очень раздражились и прямо заявили, что считают новое промедление эвакуации Боко-ди-Каттаро “умышленным”, выразили неудовольствие, что их корабль как бы взят под надзор, “огорчались, что наши гребные суда ходят дозором около австрийского брига, и перешли уже к прямым угрозам”. Они прислали со своего брига Сенявину формальную “ноту”, в которой заявляли, что “имеют повеление силою взять Каттаро...” и заключили свою ноту тем, что “не вступят ни в какие дальнейшие рассуждения”. Но Сенявин, которого не пугали и наполеоновские генералы, был решительно не способен испугаться двух австрийских графов с их бригом и несколькими судами, с которыми они пришли из Триеста. Дмитрий Николаевич принадлежал к тому поколению русских людей, молодость и зрелый возраст которых были овеяны впечатлениями и воспоминаниями суворовских, румянцевских, ушаковских побед на море и на суше. Ему была хорошо известна, та “привычка битым быть”, в приверженности к которой Суворов так язвительно упрекал австрийцев. [281] А ведь после смерти Суворова сколько раз еще Сенявин имел случай убедиться, насколько закоренелой является эта “привычка”: Маренго, Гогенлинден, Ульм... Во всяком случае, “по причине сих угроз” Сенявин приказал капитану Белли воспрепятствовать вооруженной силой австрийцам, если они попробуют высадиться на берегу, и отныне установить за австрийскими судами наблюдение, как за неприятельскими. Кроме того, Сенявин решил потребовать у Беллегарда возвращения нескольких судов, принадлежавших жителям Боко-ди-Каттаро, на которых австрийцы привезли свой отряд. Словом, “генерал Беллегард совершенно лишен был способов приступить к насилию”{10}. На этом дело остановиться не могло. 27 июля на эскадру Сенявина прибыл из Франции русский штабс-капитан Магденко; он привез документы, вполне, конечно, подтверждавшие доставленные Техтерманом известия. На этот раз Убри прислал Сенявину полный дубликат мирного договора России с Францией. С Магденко приехал и французский капитан, который передал адмиралу письмо от принца Евгения Богарне, пасынка Наполеона и вице-короля Италии. Магденко передал Сенявину также “изустное подтверждение от Убри поспешить сдачей Каттаро”. По-видимому, французы уже сообразили, что Сенявин будет чинить всякого рода препятствия и придирки, лишь бы не отдавать Боко-ди-Каттаро, потому что на другой день после Магденко к адмиралу прибыл от вице-короля Евгения Богарне новый курьер — полковник Сорбье, который привез Сенявину новое письмо от Евгения и “третью депешу г. Убри, подтверждающую мир”. Но если Наполеон и вице-король, а также австрийские полномочные комиссары думали, что уж на этот раз Сенявину придется подчиниться, то они жестоко ошиблись. Он объявил, что согласен прекратить военные действия, если французы сделают то же самое, но что, хотя он уже более не сомневается в подлинности документов, присланных ему от Убри, Боко-ди-Каттаро он все-таки не отдаст ни австрийцам, ни французам. Австрийцам он не отдаст города, ибо “оная сдача по сему миру остановлена” (в самом деле, в мирном договоре ничего об австрийцах не говорится, и речь идет о сдаче Боко-ди-Каттаро французам). А французам он тоже не отдаст города потому, что хотя он, Сенявин, уже не сомневается в подлинности договора, подписанного Убри, но, “не зная полномочий, какие были даны сему министру”, еще подождет, как этот договор будет принят царем. В подлинном донесении Сенявина, посланном царю значительно позже (18 августа 1806 г.), есть одна подробность, которой мы не находим в детальном изложении Броневского. Оказывается, в ночь с 30 на 31 июля Беллегард и Лепин [282] “торжественно протестовали противу иепосредственной сдачи Бокки-ди-Каттаро французам, а затем Сенявин доехал к Лористону и заявил, что, по его мнению, австрийцы имеют, несомненно, право протестовать”{11}. Другими словами, Сенявин очень искусно противопоставлял австрийцев французам, твердо решив не отдавать города ни тем, ни другим. С австрийцами же он вообще не пожелал больше разговаривать: когда они, “...встревоженные сим, требовали объяснений”, Сенявин “поручил отвечать” Санковскому, “но г. Санковский сказался больным и не хотел вступать ни в какие переговоры”. Санковскому, впрочем, ничего и не оставалось делать, как только заболеть: ведь Сенявин еще в самом начале этих споров с австрийскими комиссарами прямо заявил им, что он “не счел нужным сообщить ноту Беллегарда Санковскому, пока французы не очистят Рагузу”{12}. Французы были раздражены неожиданным для них образом действий Сенявина. “Несмотря на мир с русскими, подписанный г. Убри 20 июля, они не предпринимали никаких мер для передачи нам Каттаро. Адмирал Сенявин отвечал на мои сообщения неясным и уклончивым образом. Кроме того, он должен был ожидать приказов своего двора, чтобы выполнить договор, который еще не был ратифицирован”,— пишет в своих “Воспоминаниях” маршал Мармон. Он чуял недоброе: “Между тем распространился слух о том, что война продолжается, русский, адмирал получал ежедневно подкрепления, сухопутные войска прибывали с о. Корфу под начальством генерала Попандопуло. Эти распоряжения вовсе не казались миролюбивыми... стали подозревать намерения адмирала Сенявина. У него предполагали вражду против нас, боялись, чтобы он не выдал Каттаро англичанам, подобно тому как австрийцы выдали этот город ему самому. С минуты на минуту англичане могли прибыть и войти в форты; все представлялось неверным и темным”{13}. 30 июля к Сенявину явился из Рагузы генерал Лористон от имени нового французского главнокомандующего генерала Мармона. Сенявин, как уже сказано, заявил, что он не отказывается выполнить договор Убри—Кларка, а только ждет утверждения его государем. Поэтому Лористон просил его заблаговременно успокоить бокезский народ и “верить, что Наполеон обещает забыть все прошедшее”. “Лучший способ успокоить жителей был бы тот,— отвечал Сенявин,— чтобы торжественно обнадежить их, что они не будут обременены налогами, контрибуциями, деланием дорог...” На вопрос, когда же он сдаст Боко-ди-Каттаро, Сенявин отвечал: 15 августа. Австрийцы настаивали все-таки, чтобы город был уступлен сначала ли. Они были на сей раз очень любезны и ласковы, “прежние угрозы сменили на ласковые убеждения” и признались откровенно, [283] что причина их прежней настойчивости заключалась в том, что Мармон и Лористон их уверили, будто Сенявин хочет сдать Боко-ди-Каттаро англичанам. Для общей политической ситуации эти сведения необычайно характерны. Ясно, что, во-первых, Мармон, зная о близившихся уже к положительному для французов результату переговорах Убри с Кларком, не верил ни Александру, ни — еще меньше — Сенявину и считал, что адмирал может на прощанье удружить им сдачей Боко-ди-Каттаро англичанам. А, во-вторых, интересно и то, что, даже предполагая такую серьезную опасность, генерал Мармон, впоследствии маршал и герцог Рагузский, один из способнейших генералов Наполеона, месяцами не решался идти на открытый бой и штурм Боко-ди-Каттаро, чтобы вырвать город из рук Сенявина. Нажим со стороны французов усиливался с каждым днем, и Сенявин хватался за первый попавшийся предлог, чтобы все-таки не отдавать Боко-ди-Каттаро. Вот что писал генерал Лористон Мармону 11 августа: “Я только что говорил с адмиралом Сенявиным, мой дорогой Мармон, и я с ним условился о том, каким образом произойдет передача города и фортов Боко-ди-Каттаро. Я не мог назначить день, потому что г. адмирал не может ничего решить без статского советника Санковского, которому поручена вся гражданская часть. Г. Санковский нездоров и находится в Каттаро. Я дал понять адмиралу, что эта болезнь не должна нисколько задержать выполнение мирного договора...”{14} Очень уж торопился Лористон! Он не знал, что Сенявин вовсе не зависел от Санковского и что Санковский находился в полном здравии, а “болезнь” его понадобилась Сенявину лишь как предлог для проволочки. Бесплодные переговоры продолжались, и в конце концов Сенявин объявил Лористону, что он “и не думает” приступать к эвакуации занятой им территории. Об этом “и не думано”. И вот почему не думано: “еще нет примеров в истории, чтобы выполнение мирных статей когда-либо могло иметь место прежде размена ратификаций”. Тут уж открывались для французов перспективы похуже всех прежних проволочек и откладываний. Они понимали, что значит ждать ратификации договора обоими императорами, а потом ждать, чтобы Сенявину прислали копию ратифицированного текста, а потом еще может случиться, что адмиралу опять покажется не в полном, порядке паспорт курьера и т. д. По показанию Броневского, “Лористон, удивленный такой переменой, прекратил переговоры и, свидетельствуя личное свое уважение адмиралу, сожалея о потерянном времени и прощаясь по обычаю французских дипломатиков, сказал: „что он от сей остановки опасается весьма бедственных для Европы [284] следствий и что адмирал сим отлагательством навлечет государю своему и отечеству большие неприятности”. Это уж была прямая угроза Сенявину. Лористон отбыл к себе в Рагузу. Но появились снова австрийцы. Они решили сделать, так сказать, радостное лицо и истолковать конец переговоров Сенявина с французами в том смысле, что адмирал проявил к ним, австрийцам, “участие в их трудном положении” и, наконец, решил сдать Боко-ди-Каттаро им, а не французам. Они даже поспешили “поблагодарить” адмирала за это “участие”. А тут еще кстати для них прибыл 13 августа курьер от венского посла Разумовского. Граф переслал Сенявину депешу министра морских сил, “в коей содержалось подтверждение воли государя относительно сдачи Боко-ди-Каттаро австрийцам”. И все-таки ровно ничего хорошего для австрийцев не вышло. Сенявин отвечал, что он желает подождать еще и новых повелений императора Александра, “и прежде получения оных Катаро не будет сдана ни французам, ни австрийцам”. Австрийцы снова обозлились до крайности. “По отъезде Лористона австрийские уполномоченные снова подали несколько нот, просили, убеждали, настоятельно требовали, снова потеряли границы умеренности и позволили себе неприличные выражения; адмирал нашел благоразумным не входить с ними ни в какие дальнейшие пояснения”. А с австрийскими нотами поступил так же, как с французскими. На что надеялся Сенявин, совершая свои, с формальной, служебной точки зрения, неслыханные, поистине рискованные поступки, совершенно открыто и упорно нарушая категорически, в служебном порядке, через прямое начальство объявленную ему волю императора Александра и возобновляя своим поведением войну России с Наполеоном, только что прекращенную мирным договором 8 (20) июля 1806 г.? Но фактически он нарушал “волю” не царя, а неудачного дипломата Убри, кругом обманутого Талейраном. Сказать, что он надеялся на чудо,— нельзя. Дмитрий Николаевич никогда склонности к особому мистицизму не проявлял. Спасло его от почти неминуемого военного суда, от ответственности за эти действия не чудо, а очередное крутое изменение дипломатической позиции Российской империи в конце лета 1806 г. И Александр тотчас же признал вполне разумными действия “непослушного” адмирала. Явно разорительные и для русского дворянства, и для купечества, и для устойчивости русской валюты последствия мирного договора с французами сказались уже в 1806 г., до Тильзита, потому что одни только слухи о мире Александра с Наполеоном сделали для русских торговых судов опасными встречи на море с англичанами. [285]
|
